Евгений Санин - Между жертвенником и камнем. Гость из Кессарии Страница 9

Титиний, словно боясь, что его остановят, вышел на середину зала и, держа письмо императора, будто самую драгоценную гемму своей коллекции, торжественно начал:

«Отцы-сенаторы! Хоть я и не вижу сейчас вас, но чувствую, что все вы внимаете каждому моему слову...»

Мертвая тишина воцарилась в храме. Затаив дыхание секаторы слушали слезные заверения Тиберия, что именно Сеян отравив сначала Германика, а затем и Друза, лишил римский народ своего любимца и уважаемого полководца, а его, несчастнейшего из всех отцов на земле - двух сыновей.

С каждым новым словом лицо пораженного Сеяна наливалось кровью. На него было страшно смотреть. Неожиданно он побледнел, вскочил со своего места, и поднял руку, словно говоря:

«Стойте! Доколе же вы будете, отцы-сенаторы, слушать этот жалкий лепет, этот бред сумасшедшего старика?»

Но вокруг него были чужие - гневные, мстительные, насмешливые лица еще вчера покорных, но на самом деле, всегда страшных и непонятных ему патрициев. Каждый из них внимал словам императора с таким вниманием и благоговени ем, словно это была блестящая речь Цицерона или входящего в моду Сенеки!

Сеян уронил руку и бессильно опустился на лавку, закрыв глаза. Весь сенат был настроен против него. Но когда? Кем?!

Этого он не мог понять ни сейчас, ни через несколько минут, когда началось голосование. Опрашиваемые Агенобарбом, согласны ли они с предложением императора признать префекта претория врагом отечества, сенаторы не вставали со своих мест, что по обычаю означало их полное согласие.

А через час Макрон приказал взять его под стражу, и консул Агенобарб, переглянувшись с Камиллом, громко провозгласил:

- Отцы-сенаторы, мы вас больше не удерживаем!

...Сеяна втолкнули в спальню императора, когда он сидел за столиком и делал вид, что пишет свои записки.

- Ну, что, Сеян, - как всегда не оборачиваясь на приход префекта, с плохо скрываемой радостью спросил Тиберий. - Доигрался?

Не услышав ответа, оглянулся.

Сеян стоял со связанными руками. Голова его была низко опущена. Позади - Макрон, Валент, воины-охранники, верные и надежные ему люди. «Пока надежные, - мысленно поправил он себя. – Но, тем не менее, я должен их отблагодарить - за то, что они сделали».

- Подойди ко мне, префект, претория, - приветливо сказал Тиберий.

Сеян напрягся, подняв наполнившиеся надеждой глаза. Сделал к нему шаг. Но Тиберий усмехнулся, перевел взгляд на Макрона:

- Что ты стоишь? Я же велел подойти тебе, а не врагу отечества!

Макрон шагнул вперед.

- Как префект, ты должен знать каждого моего врага! - заметил строго Тиберий. – Надеюсь, ты запомнил их, когда раскрывал заговор Сеяна?

Макрон, подумав, кивнул.

- Прекрасно! - одобрил император. - О них мы поговорим позже. А сегодня разберемся с главным. Кого ты привез из его родственников?

- Дочь, - коротко ответил Макрон, - Больше у него никого нет.

Сеян вздрогнул, хотел было упасть к ногам императора, но, помедлив, не стал этого делать.

- Дочь - это хорошо, - еще раз убедившись в том, что никто лучше Сеяна не знает его характера, усмехнулся Тиберий. - С дочерью мы покончим уже сегодня. И с этим тоже, – сказал он, кивая на оцепеневшего Сеяна. - Но сначала он увидит ее конец.

- Яд? - уточнил Макрон.

- Зачем же! - явно наслаждаясь мучениями бывшего префекта, медленно проговорил Тиберий. - Яд - это смерть для достойных. А для дочери безродного выскочки, посмевшего как бездомная собака укусить приютившего ее господина... - удавка! Обычная удавка на шею!

- Но... закон запрещает убивать удавкой несовершеннолетних... Только женщин! – замявшись, сказал Макрон.

- Так прикажи палачу перед казнью сделать ее женщиной или проделай это сам, если он уже не в состоянии!

Сеян закрыл глаза и так стоял со скорбным выражением на смертельно бледном лице.

В последний раз насладившись мукой своего главного врага, Тиберий предупредил, что через час лично спустится в подвал, чтобы присутствовать при казни, и обратился к оставшемуся в спальне Валенту:

- Кстати, как там поживает тезка моего брата?

- Друз? - уточнил офицер и с усмешкой, которую с охотой принял от него Тиберий, ответил. - Сидит на хлебе и воде в ожидании того, что его назначат главнокомандующим.

- Ну, так лишить его всего этого! - распорядился император.

- И воды тоже?

- Воды - в первую очередь! - подчеркнул Тиберий. - Но завтра! Со всеми мы начнем разбираться завтра! А пока принеси амфору самого лучшего вина. Попируем, пока еще есть время до начала первой казни!

ЭПИЛОГ

Расправы над действительными и мнимыми сторонниками Сеяна продолжались весь 31-й, 32-й и 33-й годы...

«Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день, - напишет спустя несколько десятков лет об этом кровавом времени римский историк Светоний, - даже в новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались награды. Никакому доносу не отказывали в доверии.

Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Поэта судили за то, что он в трагедии посмел порицать Агамемнона, историка судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними из римлян. Некоторым заключенным запрещалось не только утешаться занятиями, но даже говорить и беседовать. Из тех, кого звали на суд, многие закалывали себя дома, уверенные в осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой Курии, но и их, с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу...»

А вот что писал об этом же времени другой римский историк - Тацит:

«Земля была сплошь покрыта трупами, тела людей обоего пола, всех возрастов, знатных и неизвестных валялись в одиночку или целыми кучами. Родственники, друзья не могли приблизиться к ним, оросить их слезами, ни даже смотреть на них долго.

Расставленные вокруг солдаты наблюдали за проявлениями горя, не оставляли без конвоя даже разложившиеся тела, когда их волочили в Тибр. Здесь они плавали по воде или прибивались к берегу, и никто не смел сжечь их или даже прикоснуться к ним. Страх разрушил все узы человечности, и, чем жестче становилась тирания, тем более подавлялось сострадание…»

... В один из знойных июньских дней 33-го к Тиберию прибыло сразу три гонца из разных концов света. Макрон принес привезенные ими письма как раз в тот момент, когда император раздумывал, чем бы ему получше закончить записки о своих деяниях.

Рассеянно распечатав послание от наместника Иудеи Понтия Пилата, он прочитал, что на Голгофе близ иудейской столицы по просьбе местных первосвященников и фарисеев, распят Иисус по прозвищу Христос. Никакой вины за ним наместник не нашел, но вынужден был уступить, чтобы не обострять отношений Рима с и без того неспокойном Иудеей.

«Вечно этот Пилат отрывает меня от дел своими пустяка ми!» - раздраженно подумал Тиберий и, поразмыслив, вывел на листе пергамента:

«Провинции во время моего управления государством находились в хорошем состоянии. Я строго следил за деятельностью наместников, о чем говорит большое количество процессов о вымогательствах и справедливых казнях в провинциях…»

В праздники, посвященные небесным богам не принято было совершать казни.

Второе письмо было от парфянского правителя Артабана. Тиберий поморщился, читая его. Царь царей попрекал его убийствами близких и незнакомых ему людей и в конце даже предложил утолить справедливую ненависть к нему римских сограждан добровольной смертью.

Швырнув пахнущий изысканными восточными благовониями лист на пол, Тиберий взялся за последнее письмо. В нем сообщалось, что Агриппина, жена Германика, умерла от голода на острове Пандатерия, что в Тирренском море.

«Ну, вот и все! - устало подумал Тиберий. - Все! Остался один Гай, и путь моему родному внуку к власти будет открыт, Но уж с этим, юнцом, который с удовольствием посещает все мои казни, я думаю, расправиться не составит особого труда.» Тиберий потребовал принести амфору вина и, слегка поразмыслив, уверенно вывел на самом последнем листе пергамента:

«Я повелел умертвить Сеяна потому, что узнал его преступные намерения против семьи Германика, его жены Агриппины и сыновей, против которых он особенно свирепствовал...»

По иронии судьбы, в которую так верил Тиберий, эта последняя запись оказалась единственной, которая дошла до адресата, из всего его послания к далеким потомкам.

За четыре года, которые еще оставалось прожить Тиберию, Гай Цезарь - Калигула ни словом, ни жестом не выдает своих истинных чувств и не подаст ни единого повода, чтобы император смог расправиться с ним. Зато сам он» едва придя к власти, прикажет умертвить Гемелла - родного внука Тиберия, а следом за ним и Макрона.