Лен Дейтон - Бомбардировщик Страница 9

– Я занят в следующий уик-энд, сэр, – ответил Ламберт.

– Подумай, Сэмбо. Пара выигрышей в крикет – и ты мог бы оказаться в хороших отношениях со Стариком. Да и со мной, – добавил он и улыбнулся, чтобы показать, что шутит. – Кстати, Ламберт, – снова перескочил он на другую тему, – оружейные мастера сняли плексигласовый щиток с задней турели. Это ты разрешил?

– Да, я.

Ламберт сказал это тоном, заставившим Суита подумать, что приказ о снятии щитка исходил от вышестоящего командования, поэтому он осторожно поинтересовался:

– А для чего, собственно?

– Чтобы лучше видеть.

– Лучше, чем через хорошо отполированный плексиглас?

– Ты же вот только что открывал окно, чтобы лучше увидеть меня…

Суит улыбнулся. Ламберт продолжал:

– Плексиглас был настолько мутным, что сержант, оружейный мастер, хотел сменить его. Я решил, что лучше убрать его вообще.

Суит опять улыбнулся и сказал:

– Меня, как командира отряда, не мешало бы в соответствии с правилами хорошего поведения поставить об этом в известность.

– Письменный доклад. В прошлый четверг на твоем письменном стеле была докладная записка. Она вернулась к нам с твоей визой, поэтому мы и довели свою идею до конца.

– Да, правильно. Я хотел бы, чтобы ты информировал меня о результатах. Надо сказать, тебе пришла в голову неплохая идея.

– Это идея сержанта Гордона, сэр. Если результаты будут хорошие, это его заслуга.

– О'кей, Ламберт. Можешь идти. Можешь идти, дружище, и не забудь о рождественском празднике для детей, когда будешь проходить мимо кружки-копилки.

Ламберт, который был на четыре года старше и на шесть дюймов выше Суита, взял под козырек и вышел.

На летном поле запускали двигатели и рев стоял оглушительный. Старший сержант Уортингтон дождался Ламберта, и они молча направились к «скрипучей двери». Уортингтон служил в королевских военно-воздушных силах с самого их создания. Его комбинезон был отутюжен и накрахмален, туго завязанный галстук хорошо прилегал к воротнику рубашки. У него было красное, сильно лоснящееся лицо, и он мог забраться вовнутрь обильно смазанного двигателя и выйти из него, не причинив ни малейшего ущерба своему внешнему виду.

– Хорошая, черт бы ее взял, машина, Сэм, – сказал Уортингтон, кивнув на «скрипучую дверь», – жаль только, что она не молодеет, а стареет.

Он посторонился, чтобы дать Ламберту возможность усесться на узкое сиденье летчика, и бросил взгляд через окно, дабы убедиться, что его механики занимаются правым внутренним двигателем. Потом они оба посмотрели на самолет сержанта Томми Картера.

– А правда, интересно, шеф, – обратился Ламберт к Уортингтону, – что на фюзеляже обозначают число вылетов самолета? Ни на одном из них число нарисованных бомб не совпадает с числом вылетов, совершенных экипажем. Как будто самолет летит бомбить Германию по своему собственному бандитскому побуждению, а нас берет с собой просто так, для прогулки.

Уортингтон решил, что такие рассуждения Ламберта – проявление нервозности.

– Старые самолеты – это счастливые машины, Сэм, – сказал он.

– Иногда мне приходит в голову, что люди здесь ни при чем. Просто немецкие машины сражаются с английскими машинами.

Уортингтон пристально посмотрел на темные круги под глазами Ламберта.

– Ты, случайно, не перепил ли, сынок? – спросил 6н тихо. Ламберт отрицательно замотал головой. – А спал хорошо?

– Часто просыпался, – сознался Ламберт. – Мне приснился смешной сон. Будто я на дне рождения малыша. В торте шесть свечей. А когда он подошел к торту, чтобы задуть свечи, его голова вдруг растаяла, как восковая. Смешной сон, правда? Тем более смешной, что у меня ведь нет детей.

– Ну что ж, по-моему, раз ты теперь рассказал о нем, больше тебе такой сон не приснится.

– Это все от проклятой пищи в столовой, – проговорил Ламберт, смеясь, и тут же задался вопросом: а откуда Уортингтон знает, что он до него никому о своем сне не рассказывал?..

ГЛАВА ПЯТАЯ

Альтгартен был небольшим провинциальным городком с населением около пяти тысяч человек. Пятьсот из них переселились в этот город после того, как в марте началась регулярная бомбардировка расположенного поблизости района Рура – так называемая битва за Рур.

В средние века здесь на перекрестке дорог находилось много мужских монастырей, но Альтгартен всегда оставался местом, где путники меняли лошадей и поспешно выпивали кружку пива, чтобы до наступления темноты доехать до голландской границы или Кельна. Монастыри превратились в руины, а их фруктовые сады вошли теперь в черту города. В конечном счете от средневековых построек осталась лишь церковь Либефрау. В пригороде на равнине повсюду появились фруктовые и овощные фермы, а яркие солнечные лучи переливались в многочисленных стеклах расположенных рядами теплиц. В городе были также шелкоткацкие фабрики, а теперь почти двести его жителей, большей частью женщины, занимались производством парашютов.

Центр города – вымощенный булыжником треугольный участок вокруг церкви Либефрау – был застроен домиками семнадцатого века. Военным автоколоннам приходилось поворачивать у города и следовать мимо железнодорожной станции, ибо большие грузовые машины никак не смогли бы проехать по узким мощеным улочкам старинного города.

Война, разумеется, многое изменила в Альтгартене. Больница расширилась до небывалых размеров, поскольку воздушные налеты на Рур становились все более частыми и мощными. Рядом с больницей появились пристройка и учебный центр Красного Креста для подготовки сестер милосердия по ускоренному трехнедельному курсу. К этим. зданиям примыкал огромный лагерь, где находились выздоравливающие раненые с Восточного фронта, у которых были ампутированы конечности; здесь они учились пользоваться различными протезами. Там, где некогда возделывались огромные поля и цвели фруктовые сады, теперь расположились специальные инженерные и технические части, готовые выслать крупные спасательные и ремонтные автоколонны в разрушенные бомбардировкой города Рура. Эти учреждения и организации заполонили весь город. В послеобеденное время на главной улице города появлялось так много медицинского персонала и выздоравливающих раненых, что местные жители чувствовали себя здесь как бы посторонними.

Герр Френзель, владелец лучшего ресторана в Альтгартене, никогда не жаловался на недостаток посетителей. В баре на первом этаже всегда было полно инженеров, и иногда там бывало даже слишком шумно, но в самом ресторане, наверху, царили спокойствие и порядок. Из окон ресторана открывался вид на площадь Либефрау: отсюда были хорошо видны как сама церковь, так и старинные дома позади нее. Это было самое сердце Альтгартена, а расположенные здесь здания составляли гордость коренных альтгартенцев.

Церковь Либефрау поражала своей величественностью. Ее ажурные окна были очень большими, чтобы сквозь них проникало как можно больше скудного северного света, а крыша церкви была очень крутой, чтобы на ней не задерживался зимний снег. Линии тонких контрфорсов спускались сверху вниз, будто туго натянутые приливом якорные цепи, а белые дома позади напоминали меловые скалы, возле которых церковь, казалось, стояла на якоре.

Ко времени второго завтрака холодный фронт воздуха с характерной для него плотной, низкой и темной облачностью прошел над Альтгартеном на восток, не разразившись, однако, дождем. Дождя в городе не было вот уже три недели подряд. Преимущественно деревянные постройки в центре старинного Альтгартена от длительного воздействия солнечных лучей буквально рассыхались.

Сейчас над Альтгартеном медленно ползли белые облака, сквозь разрывы в которых на площадь Либефрау то и дело пробивались золотистые солнечные лучи. На площади перед церковью толпился народ. Здесь проводился широко разрекламированный сбор средств. Всякий, кто вносил две марки в фонд «зимней помощи», получал право забить гвоздь в деревянную карту Англии. С того момента, как бургомистр забил утром первый гвоздь, здесь побывали и вбили по гвоздю многие влиятельные люди Альтгартена. Карта Англии была усеяна шляпками гвоздей – преимущественно вокруг Лондона, так как только очень высокие ростом могли забить свой гвоздь в районе Шотландии. Играл духовой оркестр гитлерюгенда, и звуки бравурной мелодии были хорошо слышны в ресторане Френзеля, несмотря на звон посуды и гул человеческих голосов.

Вальтер Рейсман, бургомистр, сидел за столиком у окна с Френзелем и оживленно обсуждал детали праздничного обеда в честь своего пятидесятитрехлетия.

Бургомистр, в прошлом кавалерийский офицер, был высокий светловолосый мужчина с большим шрамом на лбу. Это был след ранения. Он вступил в нацистскую партию в 1928 году, когда в ней было еще очень мало представителей высших слоев общества, то есть людей, обладающих чувством собственного достоинства. Будучи страстным нацистом, бургомистр вместе с тем оставался приверженцем старой немецкой школы. Для этого спокойного горделивого человека быть честным означало говорить правду, сражаться до смерти и безжалостно отвергать все неарийское.