Милош Кратохвил - Магистр Ян Страница 9

— Решение университета, не опирающееся на поддержку короля, равносильно удару кнутом по воде! — заметил Палеч.

— Сегодня rector magnificus[21] напомнил нам о славе и значении Каролинума. Наше мнение будет столь весомым, сколь значительными окажемся мы сами. Мы должны быть достойными наших великих предшественников: они с нами, их дух осеняет нас. Да, бессмертный Войтех Раньку, профессор нашего университета, и ректор Сорбонны Микулаш из Литомышля, магистр богословия и весьма дальновидный советник Штепан из Колина, пламенный ревнитель отчизны знаменитый математик Енек, великий поэт Микулаш из Раковника, прекрасный знаток музыки Ян Штекна и много, много других, чьи имена не перечислить. Все они будут забыты, если мы окажемся малодушными и отречемся от их заветов. Мы, конечно, сознаём, что решаемся на нелегкое испытание, выступая против новой папской буллы. Если мы наказываем приходского священника, незаконно требующего платы за исповедь, то можем ли мы молчать, когда святой отец торгует своими индульгенциями, обирая целый народ. Нам остается только вспомнить слова апостола Павла из послания коринфянам: «Бодрствуйте, стойте в вере, будьте мужественны, тверды и делайте всё с любовью к богу, истине и человеку».

Гус говорил тихо. Глаза слушателей пристально следили за ним. Во время речи Гуса члены совета один за другим подходили к нему всё ближе и ближе и скоро окружили его со всех сторон. Позади них была пустая аула. Только двое не покинули своих мест: согбенный старец Станислав из Знойма и Штепан Палеч. Руки Палеча судорожно дрожали, а губы сомкнулись и побелели. Он не мог оторвать глаз от Гуса, перед которым благоговейно застыли его коллеги.

Невыносимая тишина, которую никто не смел нарушить, была самым убедительным знаком одобрения слов Гуса. Почувствовав свое поражение, Палеч попытался освободить людей от проклятых чар. Его губы невольно раскрылись, и он закричал не своим голосом:

— Мы стоим на земле, а не витаем в облаках! Нам приходится считаться с земными силами. Я ухожу. Попробую добиться аудиенции в королевском совете. Я обращаюсь с предложением к ректору Мареку и декану факультета свободных искусств присоединиться ко мне.

Не дождавшись никакого ответа, Палеч быстро зашагал к выходу.

В зале поднялся шум. Снова образовались группы возбужденных людей. Все спорили, перебивая друг друга.

Молчали только Иероним и Якоубек, стоявшие неподалеку от Гуса. Они не спорили, но думали о том же. Их огорчило странное поведение друга, который неожиданно расшумелся и разошелся с ними. Иероним ухмылялся, а Якоубек, погруженный в глубокое раздумье, смотрел вниз. Только Гус продолжал глядеть на двери, за которыми скрылся Палеч.

Взгляд Гуса был полон огорчения и разочарования. Как красноречив тот, кто старается скрыть свою слабость!..

Малостранский архиепископский дворец с его крепкими, толстыми стенами и башнями гордо возвышался над низкими соседними домишками. Холодный и неприступный, он, как могучий замок, подавлял их своей мощной крепостной кладкой. В его каменной громаде зияли узкие островерхие окна, похожие на глаза, настороженно глядящие исподлобья.

Под этим крепким панцирем были замурованы покои, богато украшенные живописными панно, коврами и изящной мебелью. В шкафах сверкали книги своими белыми пергаментными переплетами, а крашеные статуи и золоченые статуэтки усиливали блеск роскоши. Золотое шитье ярко переливалось на облачении прелатов, собравшихся в рабочем кабинете архиепископа, чтобы приветствовать прибывшего сюда высокого гостя — папского легата Лодовико Бранкаччи. Пурпурные облачения чередовались с белыми ризами, вышитыми золотом, и только одна черная мантия профессора Бора выделялась на этом фоне своей необычной строгостью. Сотни свечей, расставленных по три в каждом канделябре, своим золотисто-желтым пламенем рассеивали сумерки угасавшего вечера. Яркие блики играли на златотканых краях облачений, широких пряжках, блестящих перстнях, кубках и кувшинах, в беспорядке стоявших на столе.

Съехавшиеся гости чувствовали себя непринужденно. Прелаты стояли группами или сидели в креслах. Звучная латинская речь приглушалась плотной тканью портьер. То там, то здесь журчало вино и нежно позванивали бокалы.

Легат, крепкий, широкоплечий итальянец с военной выправкой, сидел на почетном месте. Одеждой гость мало чем напоминал высокого духовного сановника. На нем было дорожное платье рыцаря. Металлические пластинки и кольчуга виднелись из-под алого кардинальского плаща, свободно спускавшегося с плеч. Искусный чеканщик изобразил на панцире легата гибель Фаэтона: юный возница стремительно несется по небу, но молния Юпитера настигает его колесницу. При малейшем движении легата большой золотой крест, прикрепленный к толстой цепи, раскачивался и знамение Христа звонко ударялось о нагрудный панцирь с языческим рельефом. В руках Бранкаччи держал восточный инкрустированный кинжал. Легат почти не сводил глаз с оружия, равнодушно ожидая, что скажут ему те, которые покорно и услужливо сновали вокруг него, как планеты вокруг солнца, стараясь скрыть свое волнение и сохранить уверенность в себе.

Больше всех нервничал архиепископ: он впервые принимал у себя папского посла. Архиепископ привык к людям, беспрекословно выполнявшим любые его распоряжения. Он понимал, что этот сильный человек в пурпуре и латах мог одним словом накликать на него беду и пустить его пó миру. Чего надо легату от архиепископа, — неужели у архиепископа мало своих забот! Когда архиепископ добивался своего места (боже, сколько оно стоило ему сил и денег!), то полагал, что обеспечит себе в старости покой и безбедное существование. Правда, с той поры архиепископ кое-чего достиг… Но покоя он, по-видимому, не обретет уже до самой могилы. Во всем виноват проклятый Гус! Гус нарушил блаженный покой пражского архиепископа, как палка, сунутая в осиное гнездо. О, как всё это ужасно сложно! Архиепископ Збынек на Гусе поломал зубы, — а он, его преемник, слишком стар, чтобы решиться на что-нибудь подобное. Разумеется, если бы король Вацлав был настоящим королем и верным сыном церкви, всё было бы иначе. Но проходимец Гус околдовал короля. Гус повсюду трубил о том, что король — верховный господин страны, а все светские и духовные особы — его подданные; король правомочен наказывать своих подданных за грехи и проступки. Доносчик — как бишь его зовут? Впрочем, не важно… Да, Ян Протива! Так этот священник однажды принес ему, архиепископу, удивительную запись проповеди Гуса в Вифлеемской часовне. Тогда Гус сказал: «Если после бога король — верховный господин Чешского королевства, то он вправе наставлять на путь истинный и карать священников, когда те грешат. Поскольку самое мягкое наказание для священника — лишение имущества, то король должен отбирать его у недостойных». Как лукаво сумел этот ловкач сыграть на самой чувствительной струнке короля! «Разумеется, — бубнил Гус королю и чешским панам, — если бы право распоряжаться церковными имениями принадлежало папе, архиепископу и нашим священникам, то король и светские паны оказались бы безвластными, король перестал бы быть королем, а вельможи — светскими господами».

О проклятый, проклятый Гус! Архиепископ отлично понимал его слова. Пока существовал союз Гуса с королем, архиепископ мало верил, что ему удастся заткнуть глотку вифлеемскому смутьяну. Архиепископ тяжело вздохнул. На его груди висела длинная цепь из золотых монеток, соединенных проволочками. Он весь вечер любовался своим ярким украшением, перебирая его сухими костлявыми пальцами. Золотые кружочки свободно передвигались. Из них можно было составить столбики, как это делают менялы. Но стоило пражскому патриарху встряхнуть эти монетки, как они послушно образовывали замкнутую цепь вокруг его шеи.

В это время доктор Бор наклонился к уху архиепископа.

— Мне хотелось бы, — начал он, и его тощее лицо покрылось сетью злых и ехидных морщинок, — посмотреть на Палеча и Гуса, когда они узнают, что король Вацлав получил треть от продажи индульгенций.

Архиепископ хихикнул. Он всегда радовался, когда кто-нибудь отвлекал его от невеселых размышлений. Взгляд архиепископа скользнул в сторону легата. При упоминании имени Гуса легат уставился на архиепископа.

— Отец архиепископ, — заговорил легат, — доктор сейчас упомянул имя одного смутьяна. Как ты думаешь, не пора ли предать его анафеме? — Казалось, Бранкаччи произнес эти слова мягко, вскользь, безо всякого нажима. Но уже по следующей фразе было видно, как он подбирал слова, чтобы приковать к ним внимание архиепископа: — Прошло уже немало времени с тех пор, как ты получил папскую буллу, в которой предусматривались меры наказания для Гуса.

Наконец легат задел архиепископа за живое. Пальцы старика разжались, цепь выскользнула и обвила запястье правой руки. Папская булла… Да, она у него надежно заперта в массивном секретере. Архиепископ поднялся и суетливыми старческими шажками направился к шкафу, — ему хотелось сделать всё, чтобы оттянуть нежелательный ответ. Но что они умолкли, словно воды в рот набрали? Почему такая невыносимая тишина? В этой тишине особенно назойлив скрип ключа. Да, булла лежала здесь. Вынув послание из потайного ящичка, архиепископ поцеловал свинцовую печать, висевшую на двух шелковых шнурах, и развернул пергамент. Глаза архиепископа впились в ровные буквы текста, и он тотчас забыл об опасности, прозвучавшей в вопросе легата. Грозное проклятие, готовое обрушиться на смутьяна, приободрило его, и в душе преподобного старца закипела злоба, которая накопилась у него за долгие годы страха, ненависти и забот.