Борис Воробьев - Шествие динозавров Страница 9

— Но почему он все-таки поехал на север?

Лаврентьев пожал плечами.

— Никого такие вопросы не интересуют. Нужны кадры, нужна работа — этим определяется все. Нет, вы не думайте, всякую накипь мы не берем, но и побудительные мотивы вербовки в анкету не заносятся. Одни едут сюда по призванию, другие из любопытства, третьи — за рублем. Вот Телегин, он и не скрывает, что работает здесь из-за денег. Ну и что же, расстреливать его за это?

— Телегин — это кок?

— Да. Многодетный отец, у него пятеро детей. Так вот, Телегин приехал подзаработать. Разве это не, его право? И разве я буду относиться к нему хуже, чем к тому, кто приехал сюда, так сказать, по зову сердца? Нет. Приехал — работай.

В дверь неожиданно постучали, и в комнату вошел врач.

— А-а, вот вы где, — сказал он, увидев Кострюкова. — А я заглянул в медпункт — пусто. Туда-сюда — нету. Так не пойдет, забывать о процедурах пока рановато.

Кострюков раскаянно прижал руки к груди:

— Извините, Николай! Забыл, честное слово. Заговорились вот с Василием Павловичем. Не каждый день земляков встречаешь.

— Что верно, то верно, и все-таки давайте-ка в медпункт. У меня все готово.

— Вот вам еще один пример, — сказал Лаврентьев, когда врач ушел. — Сазонов здесь тоже из-за денег. Но как осудишь: жена умерла, дома шестилетний сын с бабкой. Кормить, одевать надо. Жалко парня, дисквалифицируется на глазах. За три года ни одной захудалой операции. Чирьи, травмы, простуды — вот и вся практика. А ведь он хирург.

Кострюков вдруг рассмеялся.

— Я что-нибудь не то сказал? — спросил Лаврентьев.

— Да нет! Просто вспомнил, как перед отъездом смотрел личные дела. Чуть ли не на свет смотрел, чуть ли не нюхал — ничего. И вас вот слушаю: один Кулибин, другой детей очень любит, третий мать-старушку содержит. Агнцы и только. Нет, Василий Павлович, все не так. Кто-то из ваших ягнят не ягненок. Волк. И надо выяснить, кто.

Ночью Кострюков не спал, думал. Разговор с начальником зимовки ситуацию не прояснил, но кое-какие детали высветил.

Во-первых, Кострюков узнал, что, в принципе, все зимовщики могут работать на рации, а во-вторых, список подозреваемых сократился. Во всяком случае пока. Основными кандидатами на роль агента теперь оставались двое — радист и метеоролог. Первый потому, что был радистом и к тому же опытным конструктором. Такому ничего не стоило собрать какую-нибудь хитрую штучку и передавать по ней все, что захочется. А метеоролог, оказывается, составляет погодные сводки. А им цены нет. Но если агент — метеоролог, то тогда у него должна быть рация, и вопрос заключается в том, где он ее держит. На станции? Или на территории своего хозяйства, в одном из метеодомиков. Не исключено. И даже удобно. Пошел вроде бы снимать показания с приборов, а сам тем временем отстучал депешу. Проверить, обязательно проверить. Осмотреть всю станцию, все метеодомики. Но как сделать это незаметно?

Вечером следующего дня крутили кино. Смотрели «Трактористов». Показом заправлял механик, аппарат стрекотал, как большой кузнечик, и на экране, сделанном из простыни, Николай Крючков, он же демобилизованный в запас танкист Клим Ярко, рассказывал хлопцам из тракторной бригады о том, что такое танк, и пел под баян песню «На границе тучи ходят хмуро».

Кострюков сидел рядом с Лаврентьевым. Это место он выбрал намеренно, потому что собирался передать начальнику зимовки то, что держал наготове в кулаке. Записку, свернутую трубочкой, в которой старший лейтенант просил Лаврентьева сделать что угодно, но предоставить Кострюкову возможность без помех обследовать станцию.

Со стороны эта выдумка с запиской могла показаться игрой, перестраховкой, но Кострюков так не думал. Слишком частое общение с Лаврентьевым могло бы насторожить того, кто — в этом Кострюков нисколько не сомневался — ни на минуту не спускает с него глаз, кто фиксирует все, что происходит на станции. А значит, осторожность и еще раз осторожность.

Кино кончилось, все шумно задвигались, и Кострюков сунул записку Лаврентьеву.

Перед завтраком, когда зимовщики собрались за столом, Лаврентьев объявил:

— Сегодня все работы отменяются. Пока погода, устроим аврал, сходим на берег за лесоматериалами, — И обращаясь к Кострюкову, пояснил: — Этим летом у нас выбросило штормом лесовоз. Бревен и досок на нем уйма, да все руки не доходят заняться заготовкой. А лес нам ох как нужен, ремонта целый воз. Вы не против, если мы заберем с собой Старостина с нартами?

— Ради Бога, — сказал Кострюков.

— Вот и отлично. Значит так, товарищи: завтракаем и собираемся. Обедать будем на месте, сухим пайком.

Уже на улице, пользуясь суматохой сборов, Лаврентьев сказал Кострюкову:

— Радиста, сами понимаете, взять не могу, у него каждые два часа сеанс.

Плохо, думал Кострюков. Радист, хоть и сидит, как сыч, в своей рубке, но делу помеха. А может, поверить Лаврентьеву? Может, радист действительно не в счет? А если в счет? Тогда ошибка обойдется слишком дорого. Так что, пока нет доказательств, что радист свой человек, надо рассчитывать на худшее и держать «маркони» на прицеле.

Жилище многое может сказать о человеке — в этом Кострюков убедился лишний раз, осматривая одну за другой комнаты зимовщиков. Каждая из них несла на себе отпечаток характера и привычек жильца, его интересов и наклонностей. Мелочи говорили о многом. Достаточно было взглянуть на то, в каком строжайшем порядке расставлена нехитрая мебель в комнате метеоролога, как остры карандаши в стакане на столе, как тщательно застлана койка, чтобы понять: здесь живет аккуратист. Порядок для него — это нечто такое, без чего нормальной жизни быть не может, как не может ее быть без привычных вещей и традиций: скажем, без стола и стульев, без ежедневного умывания или чая по утрам. Всякое нарушение порядка такому человеку глубоко противно, и Кострюков живо представил себе, с какой серьезностью и старательностью метеоролог чинит карандаши, как всякий раз перед сном проветривает комнату и развешивает одежду на «плечиках».

Но с точно такой же аккуратностью хозяин комнаты мог делать и другое — например, передавать шифровки.

Однако осмотр ничего не дал. Все у метеоролога было на виду, все расставлено и разложено по полочкам.

Найду, все равно найду, успокаивая себя, твердил Кострюков. Не здесь, так в другом месте. За что-нибудь да уцеплюсь, где-то должен быть хвостик.

Но проходил час за часом, а хвостика не обнаруживалось. Кострюков начал нервничать. Нервировало не только отсутствие улик, но и постоянная мысль о том, что в доме находится радист. Правда, он никак не проявлял себя, но никто не знал, чем он занимался в эти минуты. Пообещав себе рано или поздно добраться и до радиста, Кострюков продолжил осмотр. Кок и механик жили вместе, но единого стиля в убранстве их жилья не было, раздел сфер влияния угадывался четко. Пограничным столбом в комнате был стол, стоявший посередине, а справа и слева от него располагались суверенные территории. Эта вот — механика, потому что коку не нужны патрубки, прокладки и фланцы, которыми завален весь угол правой половины.

Сделав это предварительное замечание, Кострюков принялся за дело. Через несколько минут обнаружился заветный сундучок — фанерный, скрепленный узкими железными полосками. Кострюков довольно засмеялся. Приятно было сознавать, что хоть какие-то его предположения оправдываются, — ведь думал же он об этом сундучке, когда читал личное дело механика.

Кострюков поднял крышку сундучка, но тут же закрыл ее: за дверью явственно заскрипели половицы. Быстро задвинув сундучок обратно под кровать, Кострюков на всякий случай сунул руку в карман, нащупывая пистолет.

Дверь открылась, и Кострюков увидел радиста. «Ну-ну», — сказал про себя старший лейтенант.

— А-а, — протянул радист, — это вы. А я, знаете, проходил мимо.

— И решили заглянуть, — поддел Кострюков.

— Решил. Показалось, кто-то есть в комнате. Григорий, думаю, что ли, остался.

Радист говорил естественным тоном и выглядел совершенно спокойным. Было похоже, что он действительно проходил мимо, а если его спокойствие было напускным, то умению этого человека владеть собой можно было только позавидовать. Однако и в том, и в другом случае Кострюкову полагалось чем-то объяснить свое присутствие там, где оно казалось странным.

— Решил посмотреть, нет ли какого чтива, — сказал он.

— Лежал, лежал, скучно стало.

— Не там смотрите, — усмехнулся радист, и в этой усмешке Кострюкову почудился некий намек на то, что радисту хорошо известно, зачем посторонний человек оказался в комнате, где он ничего не забыл.

— Почему не там?

— Да нет здесь ничего почитать, разве не видите?