Антон Дубинин - Испытание Страница 9

День был солнечный и очень жаркий, июнь выдался совершенно жуткий для того, кто успел за два года в сирийских песках возненавидеть жару лютой ненавистью. Даже под сенью дубов Кретьену то и дело приходилось протирать лоб рукавом, — это при том, что странствовал он в легкой шелковой одежде, и его, бело-голубого, пекло и вдвое не столь же сильно, как сплошь затянутого в черное спутника. Этьен даже рукавов не желал засучить — только капюшон откинул, и теперь Кретьен, отпустив поводья на медленном шаге, смотрел задумчиво на его худую черную фигурку впереди. На то, как пятна света и тени сквозь колеблющийся зеленый свод скользят и сменяются, золотя его русые, слегка волнистые волосы. На то, как он скованно поводит острым плечом, сгоняя привязчивого слепня. Кретьен смотрел, и снова жидкий огонь, это болезненно-непривычное чувство наполняло его жилы словно бы легкой болью. Он забыл, как оно бывает. За двадцать лет можно забыть что угодно.

Это была та самая — признайся, признайся себе, ведь ты узнал! — та самая острая нежность, которую он когда-то испытывал к маленькому брату.

Ты его знаешь меньше недели, остановись, христианин, — одернул трувор себя, подставляя лицо невесть откуда налетевшему ветерку. — Этот человек тебе никто, он твой спутник, и не более того. Скорее всего, вашему знакомству недолго продолжаться — ровно до Ломбера. Ты ничего не знаешь и не узнаешь о русоволосом молодом еретике, которого по странной случайности зовут так же, как твоего — умершего, давно умершего! — брата…

Ветер откинул и прядки Этьена, слегка надул его сброшенный капюшон. Словно почувствовав пристальный взгляд, юноша обернулся, натянув поводья, сказал через плечо, поднимая коричневые брови:

— Мессир Кретьен, дорога расширяется. Может, рядом поедем?..

Трувор поравнялся с ним, прислушиваясь к нарастающей и вибрирующей нотке внутри себя. Конечно, все это зря. Все это пустое. Но ощущение его — горячего, живого — присутствия было столь приятным, что ни за что на свете Кретьен не отказался бы от него раньше времени. Придет время, и все умрет само. А пока пусть будет, как есть.

(Не привязывайся ни к кому. Ты же помнишь, что случается с теми, к кому ты привязываешься слишком сильно. Ты свободен, и ты всегда должен быть свободен. Не позволяй этому овладеть тобой.)

— Слушай, Этьен…

— Да, мессир Кретьен?..

— Ну… какой же я мессир? Мы же договаривались…

— Ладно… хорошо. Так что… ты хотел спросить?

— Да так, пустяки… Или нет, вру — не пустяки. Помнишь, тогда ночью ты говорил, что тоже видел? А что видел — не сказал…

Этьен в легком замешательстве осадил коня; потом повел плечами, слегка покраснев, тронул снова.

— Ну, это… так, ерунда. Может, и не было ничего… Я… не хочу и рассказывать. Не бери в голову.

— Как хочешь. Прости, что спросил.

(Вот, видишь. Довольно с тебя? И с чего это он должен тебе доверять, рассуди здраво. Оставь в покое человека… у которого своя дорога и свои дела.)

После нескольких минут безмолвной езды Морель слегка споткнулся, Кретьен дернулся в седле. Этьен неловко посмотрел на него, закусив нижнюю губу, потом сказал, глядя в сторону:

— Ну… я просто думал, что вы примете меня за… За дурака. За мальчишку.

— А ты кто? Мудрец? Или прекрасная дама?.. — стараясь не дать идиотской улыбке расплыться до ушей, Кретьен потянулся с коня и слегка ткнул спутника в бок. Кулак наткнулся на твердые ребра, Этьен охнул и улыбнулся.

— В общем, я… думаю, что жил там. Тогда.

— Где? — спрашивая, Кретьен уже понял ответ, но слово успело сорваться с губ, и Этьен сдвинул брови домиком. Кажется, он отчаянно стеснялся — даже смотрел в сторону, по-видимому, ужасно интересуясь подлеском слева от дороги.

— Ну, там же… В Камелоте. То есть не в самом Камелоте, я туда только… приезжал иногда. Наверное… я так думаю. Но… там, в Логрисе. У меня был там Король. Мне это снилось.

Кретьен слушал, не смея перебить ни словом, но застывшее его лицо могло показаться как внимательным, так и остолбеневшим. Катарский послушник перевел дыхание. Кажется, второй раз в жизни за последнюю неделю он поверял незнакомому человеку свои сокровенные тайны. Но если первую из них знал хоть кто-то, то вот этот секрет до последнего мига принадлежал только ему одному. Как все не постыдные, но ранимые детские секреты, которые нельзя доверять другим. Не вынимайте улитку из ракушки. Она может умереть на жарком солнце…

— Мне часто такое снилось, — запинаясь, выговорил Этьен. — Давно. Я сначала никак не называл эту страну, а потом, когда вы… Когда я прочитал про Бретань и про… В общем, я стал думать, что это она. Я еще привык думать перед сном — так, бывало, пустишь, как мельничное колесо, а оно начинает само крутиться… И было так легко — уходить туда. Особенно когда все вокруг… когда случались всякие несчастья.

(Сколько же ему лет, подумал Кретьен с болью — или с чем-то еще — глядя в необыкновенно юное, заострившееся лицо с легким румянцем на скулах. Двадцать? Больше? Меньше?)

— Я думаю… я там жил. До того, как родиться в нынешнем теле.

— Это как? — вопрос сорвался сам собой, и Кретьен, как всегда, понял ответ, пока слова еще не отзвучали. Конечно, он же катар, они же верят в перевоплощение. Они же еретики.

Но Этьен, по счастью, был так погружен в свои слова — видно, подыскивал выражения — что пропустил вопрос мимо ушей. Кажется, говорить ему стало легче — он поднял голову и теперь смотрел на солнце, вверх, почти не щурясь. Глаза его блестели от влаги, выбитой мечами солнечного огня.

— Я там жил, и должен был сделать что-то очень важное. Мне снилось… Уже несколько раз. Густой лес, и в лесу, кажется, город. Белый, а одна башня — черная. Самая большая.

— А река?

Этьен сморгнул. Взглянул в лицо спутнику, слегка щурясь — словно проверяя, не издевается ли.

— Нет, реки не было, — ответил он медленно, следя за сменой выражений в глазах Кретьена. — А что, должна была… быть?

— У меня была, — просто ответил тот, в зеленом лесу и под ясным небом вручая ключ от своей души из рук — в руки раскрасневшемуся юноше. — Только у меня это был не сон. Я просто туда пришел. И — в этой жизни.

(Как же я мог забыть, о, Господи. Как я мог забыть реку. И то, что за ней. И того, кто стоял на том берегу. И то, как неслась вода, и как гудел непроходимый черный лес. И стояла трава стеной, и пахла травой — более, чем все травы на свете. Как я мог хотя бы один час в жизни не думать об этом. И не узнать, когда Ты напомнил мне.)

Глаза Этьена распахнулись на пол-лица. Они уже даже не серыми стали, а… совсем-совсем светлыми, и (они верят в перевоплощение) Боже мой, я же видел такой точно взгляд…

— Нет… я видел только лес. И стены, Кретьен, стены — (ага, забыл своего «мессира», наконец-то!) — они светились. Но я не знаю… я ни разу не входил на порог. Я думаю, я не доделал тогда чего-то… очень важного. Не увидел… и…

— Не надо, не говори, я знаю, — Кретьен более не мог слушать. Он слышал и так, безо всяких слов. Он боялся, что еще немного — и сердце у него просто расколется.

— Ты думаешь…

— Да. Или нет. Я не знаю. Да какое это все имеет значение, Путь, Этьен, Путь — вот что это такое, только… Эй, смотри! — неожиданно он вскрикнул очень громко, указывая рукой — светлая его кисть в водяном серебре колец вскинулась жестом, в то время как сам он сжал ногами бока потного Мореля. Конь слегка всхрапнул, высланный в быструю рысь, и за деревьями замелькала полоса искрящейся быстрой реки.

…- Давай лучше купаться. Жарко — просто сил моих нет.

— Ты думаешь, стоит? — Этьен с сомнением обозревал шумный поток. — Вон же мостик есть, давай лучше поедем дальше…

— Да ни за то. Я весь липкий от пота, а про тебя и говорить-то нечего, наверное, спекся уже в своем черном балахоне… Или ты думаешь, тебе мыться ни к чему? Ты и так уже — «чистый»?..

Этьен обиженно поджал губы, вздернул подбородок:

— Не советую… не советую подшучивать над моей Церковью!.. Мессир Кретьен…

— Ну хорошо, извини, извини, — Кретьен уже распускал шнуровку по бокам. Морель, не дожидаясь, пока хозяин его расседлает или хотя бы ослабит подпруги, вошел тем временем по колено в ароматную воду и начал пить. Гасконец, которого Этьен держал за поводья, завистливо перебирал ногами, пританцовывал.

— А, ладно, уговорил, — неожиданно решившись, юноша обернулся к коню. — Сейчас я тебя пущу, ты, травяной мешок…

— А сам-то что же? — Кретьен, стащив через голову нижнюю рубашку, обернулся на друга. — Слушай, Этьен, ну не верю я, что тебе не жарко!.. Вам что, ваша ду… хм… ваша Церковь запрещает купаться? Персеваль вот купался. Это я тебе точно говорю.

— Ерунда какая, — возмущенно отмел Этьен все наветы на добрых христиан, берясь за края черной своей одежды. — Конечно же, не запрещает. Ну, вымоюсь я, ладно. Хотя бы для того, чтобы ты отвязался.