Ефим Курганов - Завоеватель Парижа Страница 9

Но вот он притащил откуда-то новый волчок, огромный, превышавший размером его собственную голову и тут же пустил его. И вдруг волчок с ужасным свистом разлетелся на три или четыре куска, пролетел мимо государыни и Платоши Зубова и ударился об голову принца Нассауского.

Тут уже все обратили внимание на Нарышкина, а Екатерина захлопала в ладоши, быстро опять их пристроив на коленях Платоши, и заулыбалась. И веселье осветило лица присутствующих. Один только шевалье Ланжерон де Сэсси, обычно галантный и игривый, сидел мрачный и насупленный.

И дело даже не в том, что Карл Генрих Нассау-Зиген был для шевалье приятель, покровитель и в недавнем прошлом начальник. То, что выкинул Нарышкин, то, как на это отреагировала императрица и то, как подобострастно ей стали подражать присутствующие — все это Ланжерон воспринял даже не с сожалением, а с возмущением и пришел в крайне раздраженное состояние духа.

Внутренне он негодовал. «И она смеет претендовать на то, что создает европейский двор! При таком неуважении к личности, не говоря уже о том, что Карл Генрих — принц. И крупный военачальник. То есть тут не только личность не уважается, но не принимается в расчет и королевское происхождение. Не принимается в расчет не только королевское происхождение, но и государственные заслуги,» — проносилось в голове Ланжерона.

Между тем, веселье шло полным ходом. Так что, судя по всему, шевалье в своих чувствах был тут одинок, если, конечно, не считать пострадавшую сторону — принца Нассау-Зигена.

Вдруг Ланжерон обнаружил, что около него стоит Лев Александрович Нарышкин. Увидев, что Ланжерон его, наконец, заметил, обер-шталмейстер спросил:

— Шевалье, вы уже очнулись? Так слушайте меня. Вы оштрафованы и по правилам обязаны заплатить немедленно.

Лицо Ланжерона выразило полнейшее непонимание происходящего. Тогда Нарышкин взял его под руку и подвел к стене. Гвоздиком с алмазной шляпкой там были прибиты правила. Там среди прочего (запрещается вставать перед государыней, говорить о ком бы то ни было дурно, помнить распри, говорить вздор) было отмечено следующее: запрещается быть в мрачном расположении духа. Как раз в это правило и ткнул пальцем Нарышкин. Ланжерон, обычно весьма улыбчивый, даже не попробовал улыбнуться. Ни слова ни говоря, он вытащил маленький, изящный кошель (он был из чрезвычайно тонко выделанной кожи, а сверху еще обтянут лиловым бархатом), извлек из него рубль серебром и так же молча отдал Нарышкину. Тот, радостно гогоча, поскакал отдавать деньги Безбородко, казначею малых эрмитажных собраний.

Веселье продолжалось. Но без четверти десять императрица встала и объявила, что ей необходимо побеседовать с шевалье де Ланжероном — все знали, что он через два дня уезжает в Нидерланды, в расположение австрийской армия, которая должна была начать боевые действия против французских мятежников.

Ланжерон подошел к Екатерине, и она, опершись на его руку, легкую, сильную, горячую, даже обжигающую, заковыляла в кабинет (распухшие ноги, когда она поднялась, опять стали резко и сильно ныть).

— Шевалье, — сказала императрица, устроившись предварительно в кресле и успев отдышаться, — я уже известила принца Саксен-Тешенского, что вы направляетесь в его распоряжение. Он, как вы знаете, конечно, командует корпусом австрийских войск, направляющихся воевать с бунтовщиками. А армия австрийская отдана под начало известного вам принца Саксен-Кобургского. После знаменитого дела при Рымнике я его пожаловала фельдмаршалом. Надеюсь, что вы, шевалье Ланжерон де Сэсси, не посрамите русского оружия и вместе с тем поработаете во славу своего отечества, что королевская власть во Франции будет восстановлена не без вашего участия.

Ланжерон поклонился, тряхнув своей роскошной темной шевелюрой с чуть синеватым отливом. Императрица продолжала:

— Но у меня к вам есть еще просьба, мой юный друг. Я хотела бы иметь в своем распоряжении подробные военные отчеты о ходе боевых действий против армии бунтовщиков. Могу ли я на Вас рассчитывать? Я видела вашу записку о взятии Измаила — она очень толково составлена. Я вам вполне доверяю. Ну так как, шевалье? Как, мой милый маркиз де ля Косс?

Ланжерон, не раздумывая, согласился. Императрица растрогалась, радостно улыбнулась и протянула Ланжерону руку для поцелуя — это означало, что разговор окончен.

Шевалье подошел к государыне, обратив вдруг внимание, что ее ставшее с некоторых пор блинообразным лицо все плывет в багровых пятнах (он вдруг представил обвисший блинный круг с растекающимися капельками смородинового варенья на нем).

Стараясь не глядеть на лицо Екатерины, Ланжерон прикоснулся губами к ее протянутой руке. Тут он заметил, что голова государыни как-то странно клонится вниз, и тут же почувствовал, что ее губы впились в его колено.

Шевалье внутренне вздрогнул от отвращения, но как только присосавшиеся было к его колену губы государыни на миг отвалились, он ринулся вон из кабинета.

Императрица Екатерина II дала Ланжерону личное поручение, отправив его вместе с другим знатным эмигрантом — уже упоминавшимся герцогом Ришелье в австрийский корпус принца Саксен-Тешенского, стоявший в Нидерландах. Ланжерон должен был не только воевать, но и доставлять императрице сведения о ходе военных действий. Он участвовал в сражении под Гризуэлем и других.

В сентябре 1792-го года Ланжерон поступил в армию французских эмигрантов, под начало братьев короля Людовика XVI-го. В составе этой армии он совершил в Лотарингию и Шампань, принимал участие в сражениях при Вердене и Тионвилле.

Затем Ланжерон воевал в составе австрийской армии принца Саксен-Кобургского. Он участвовал в сражениях при Мобеже, Ландресси, Линнуа, Тюркуанэ, Турнэ, Флёрюсе, Розендале, а также при осадах Валансьена, Дюнкирхена, Дюнельдорфа. Для союзников война окончилась неудачно. После того, как австрийские войска отступили за Рейн, Ланжерон возвратился в Петербург.

В 1895-м году француз Пенго издал записки Ланжерона, посвященные антифранцузской коалиции 1792–1794 годов: «L’invasion austro-prussienne 1792–1794».

30-го июля 1794 года Ланжерон был переведен в Малороссийский гренадерский полк. Знаменитый русский полководец П.А. Румянцев, бывший шефом этого полка, назначил его полковником. 28-го июля 1796-го года, на самом исходе царствования Екатерины II, бригадир Ланжерон стал командиром Малороссийского гренадерского полка.

В своих записках граф Ланжерон оставил в высшей степени выразительную, яркую картину эпохи Екатерины II. Особенно подробно он остановился на феномене фаворитизма, дав его продуманную, достаточно критическую характеристику, не заключающую при этом в себе ни тени пасквильности.

Феномен фаворитизма Ланжерон прежде всего рассматривает сквозь призму личности Г.А.Потемкина, самого выдающегося, самого незаурядного любовника Екатерины II.

Ланжерон находил, что последние годы царствования Екатерины были для русского общества временем деморализации и общего упадка. Он считал для России страшным злом фаворитизм, высокомерие высших чиновников, произвол в администрации, продажность чиновников, расстройство системы финансов, отсутствие контроля над образом действий служащих.

В образе действий Потемкина и его приватном поведении, как был убежден Ланжерон, были сфокусированы многие отвратительнейшие недостатки общественного и политического строя России. Ланжерон отмечал в своих записках вредное влияние на дела фаворитов, нарушение интересов государства и народа вследствие эгоизма авантюристов. Эксплуатация ресурсов России в пользу крупных аферистов вызывала крайнее негодование эмигранта.

Фаворитизм, по мнению Ланжерона, во многом содействовал порче нравов, благодаря тому обстоятельству, что все без исключения, зная о расположении императрицы к Потемкину, Зубову и другим, униженно раболепствовали перед фаворитом.

Чванство временщика, унижение окружавших его лиц, грубое обращение Потемкина даже с родовитыми, титулованными особами, рабское отношение к нему даже столь достойных военачальников, каковы были Репнин, Суворов и другие, — все это не могло не производить отталкивающего впечатления на иностранца, который привык видеть совсем иное в своем отечестве.

Ланжерон, находившийся под влиянием утонченности французских нравов предреволюционной эпохи, вежливости в обращении начальников с подчиненными, был крайне неприятно поражен бесцеремонностью обращения Потемкина со всеми без исключения и отсутствием чувства собственного достоинства в лицах, окружавших главнокомандующего.

Ланжерон заявил в своем дневнике, а потом перенес в текст своих записок следующее рассуждение: