Сергей Бычков - Одна строчка в летописи Страница 9

Помню кузнеца-бородача из Суздаля и трёх его сыновей. Я тогда к ним прибился на ночь. Кузнец всё Бога поминал, а сыновья скоморошничали, чтобы, значит, спрятать своё волнение. То над одним братом подшутят, то над другим.

— Будя вам баловать, — серчал на них отец.

Он переживал за них, но виду не казал, а всё вторил:

— Как зарубимся, робята, гурьбой держитесь. Плечо к плечу. Ты, Никола, и ты, Василий, за Кузьмой — то зорко приглядывайте. Младшой он среди вас и неразумный ещё. Коли мы вместе — никто нас не побьёт. Вместе и батьку побить можно.

— Тебя побьёшь, — гоготали они, — токмо, если всей слободой на тебя навалиться. Когда ты пьяный и связанный.

— Будя баловать-то, — улыбался кузнец и тут же строил сурьёзное лико, — плечо к плечу, робятки, держитесь. Что мы матери скажем, коль потерям кого? Вместе ушли от неё, вместе и вернуться должны.

35

…Видел я их, когда по полю ходил после битвы… Все рядышком лежали убиенные, плечо к плечу, как батюшка учил, а вокруг тьма ордынцев побитых…

… Так и прошла ночь, а утром туман густой упал. В локте ни зги не видно. Тут опять Пересвет нашей рати услугу великую оказал. У ордынцев-то как заведено было? Когда рати сближаются, их искусные лучники начинают обстрел противника. Тысячи и тысячи стрел, словно тучи тёмные, взвиваются в воздух и не было никому спасения от этих калёных жал. Кольчуги не могли сдержать эту заразу, латы насквозь пробивались.

— Княже, — обратился Пересвет к Дмитрию Ивановичу как только посветлел восток, сам Бог нам в помощь, — прикажи передовым полкам без промедления перейти в атаку! В тумане противник нас не видит и не сможет применить свои луки. Многие жизни, княже, спасём этим. Решай!

— Спаси, боже, люди своя! — помолился Дмитрий Иванович и отдал приказ наступать.

В шесть утра, взяв в сотоварищи туман посланный самим господом, наша рать неожиданно для Мамая зачала побоище. Семён Мелик (я при нём состоял) повёл свой сторожевой полк первым, а мне приказал скакать к воеводе Волынскому и быть в засадном полку при нём. Я только потом понял, что он жизнь мою спасал, отослав из места горячего. Из его-то полка ни он сам, ни один его ратник не выжили — все соколы ясные крылья на Дону-реке навсегда сложили.

— Стойкий мой страж, крепко охраняем был я твоею стражею, — горевал Дмитрий Иванович о Семёне после битвы.(1)

Ефросинья плакала, а Захарий рассказывал и рассказывал.

Опешили ордынцы от неожиданной атаки, но ненадолго. Воины они справные, быстро очухались и начался ад кромешный. Их конница, смяв Сторожевые полки, смерчем набросилась на Передовой. Валились русские витязи, как трава скошенная. Их конница в час оттеснила наши полки на утрешние позиции. Вступил в сечу Главный полк и полки по всему фронту — от Непрядвы и до Смолки. Это шесть вёрст, Никитушка! Шесть вёрст, где на каждом метре ежеминутно умирали тысячи.

1. Сказание о Мамаевом побоище.

36

Вот ты, Никита, Челубея поминал. Правду молвит народ-было противоборство славного Пересвета с мурзой Челубеем. Токмо не в начале побоища, а в середине. Зело велик был ордынец. Высок и в плечах косая сажень. Дуб заскорузлый закованный в латы… А жеребец его! Всё понимал — куда шаг ступить, когда отпрянуть, помогая свому хозяину. Словно человек, а не конь борзой. Стал Челубей со товарищами прорывать Главный полк по центру, словно таран могучий. Падали русские витязи от ударов его сатанинских и сладу с ним не было. Один, другой… десятый. Смутились ратники русские, а поганцы заликовали, постылые. Узрев сие, богатыри, что покрепче да недалече бывшие, стали было пробиваться к Челубею, чтобы сразиться с ним, с проклятым, да Пересвет проворнее всех оказался. Сошлись два богатыря, яки громы небесные и пал Челубей от удара могучего, от копья в живот.

— А Пересвет? — прошептал Никита.

И он, герой земли русской, после страшного челубеевского удара копьём, обнял землю отцовскую, окропляя её своей кровию.

Видя, что ему не прорваться по центру, Мамай бросил часть резерва на полки левой руки. Куда там! Войско стояло, словно стена каменная. Ратники гибнут, а её не пробить. Тогда Мамай бросил резерв на полки правой руки. Дрогнули коломенцы, но выстояли, а потом, повинуясь трубному сигналу воеводы Микулы Васильича, попятились, словно боле невмоготу им держать натиск.

— Ага! — восторжествовал Мамай, — ещё чуть-чуть и русские побегут.

Возрадовался, умом убогий, и опрометчиво бросил туда остатки резерва.

Битва шла уже три часа. Больно было смотреть нам со стороны, как всё меньше и меньше становилось защитников земли русской. Князь Владимир (он был с нами в засаде) плакал. Все плакали и торопили воеводу вступить в бой на помощь своим братьям.

— Что мы здесь понапрасну стоим и смотрим, как братья наши под ордынскими мечами словно снопы валятся? Какой прок в нас?

— Ждать, — скрипел зубами Боброк, — сам желаю быть там, душа моя там, но надо ждать! Поспешишь — Орду насмешишь.

Одному богу известно, как он определил нужный момент для вступления в бой. Мне казалось, что уже поздно и ордынцы

37

вот-вот прорвут ряды коломенцев, а там страшно и представить…

— Пришло время вам, братья, спасти войско русское и наказать подлых захватчиков, — прокричал воевода Боброк. — За Русь Святую! Налетели мы на тыл и пали ордынцы во множестве. Им бы резерв на нас бросить, защитить тыл свой, да все их люди в сражении. Дрогнули они и заметались. Главный полк, видя нашу атаку, воспрянул духом, надавил по центру. Совсем плохо ордынцам стало: меж двух огней попали. Тут и полки правой руки поднатужились, обходить супротивника вдоль Непрявды начали, а славные коломенцы — резерв добивать. Что тут началось! Закричали поганые и в ужасе и побежали, яки ведмедь напуганный. Своих лошаками мнут и давят, лишь бы ноги прочь унести. Э-э-эх! Разгулялась тут конница русская: пятьдесят вёрст по степи неумытых гнали и… умывали кровью.

А потом тишина райская на поле Куликовское упала. Победа!!!

… Сполз я с коня и долго лежал, отдыхаючи. Не было никаких мыслей, никаких чувств, никаких желаний. Словно это не я, а кукла деревянная. Только к вечеру, когда остатки Орды были уже далеко, я опомнился, пришёл в себя.

— Я жив! — заликовало сердце. — Победа! И я жив! Жив! Жив!

Зачали обниматься, прославлять князя Дмитрия Ивановича, Пересвета, других знатных воинов. Опосля стали ходить по полю и смотреть на уснувших навсегда героев, лежащих на залитой кровью траве с чувством вины оттого, что мы остались живы, а они погибли. Нашли Пересвета.

— Видите, братья, зачинателя своего, — обратился князь к воинам, — ибо этот Пересвет, пособник наш, благословлённый игуменом Сергием, и победил сильного и злого Мамая, от которого испили бы мы смертную чашу.

Восемь дней хоронили мы героев. Двести пятьдесят три тысячи русских воинов легли в могилы на берегу Непрядвы. Руки устали землю рыть, готовя погибшим почивальные места. А Пересвета князь приказал вести в Москву и похоронить в Симоновском монастыре.

По всей видимости, Захарий рассказал всё, что хотел. Он замолчал и отрешённо гладил кошку, забравшуюся к нему на колени.

38

— Я всё записал, Захарий Иванович, — взволнованно произнёс Никита. — Завтра я не приду: буду новую летопись писать. А потом, когда я её с митрополитом согласую, я приду к вам её зачитать.

Он быстро собрал свои дощечки и ушёл, а появился только через две недели, когда Захарий уж перестал его ждать.

Он выглядел смущенным, но и радостным.

— Написал, что ли? — спросил Захарий равнодушным тоном, изо всех сил пряча своё любопытство.

Как и сказать-то не знаю, Захарий Иванович. Записал я всё и к митрополиту понёс. Выслушал он меня внимательно и….запретил летопись менять!

— Правду ищешь? — спросил он меня. — Пересвет — спаситель Руси? Нет! Пересвет был простым воином. Он, как и все павшие в тот великий для Руси день, выполнил свой долг и внёс свою долю в победу всего народа. А истинным вдохновителем, организатором и руководителем борьбы был великий князь Дмитрий Иванович. Он и победил Мамая! Так записано в летописи, так и оставим потомкам. А вот Захария Тютчева ты внеси в летопись: заслужил он.

— Внёс я, Захарий Иванович, — засуетился Никита, — вот послушайте это место:

*Князь же Дмитрий Иванович послал к нечестивому царю Мамаю избранного своего юношу, по имени Захарий Тютчев, испытанного разумом и смыслом.*(1)

— И только-то? Всего одна строчка? — расстроился Захарий.

— Одна строчка, вы говорите! — воскликнул Никита. — Как бы я хотел быть одним только именем в летописи Руси! Да, Захарий Иванович Тютчев, о Вас всего одна строчка, но какая же это величайшая честь — быть вписанным в летопись Руси!

Пройдут тысячи лет, народятся многие поколения, но ваше имя, Захарий Иванович, будут знать и прославлять благодарные потомки земли нашей!