Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев. Книга 1 Страница 99

— Пиши! — крикнул Пугачев дьячку. — Чего слюни распустил?

Встал третий дед, горбатый, он одет в последнюю рвань и тлен, заплата на заплате.

— Отпиши, Парамоныч, поусердствуй, — сказал он дьячку. — Внучка моя, девчоночка Марфутка, при горбунье-барыне в услуженье состояла. Лядащенькая такая да тихая… Чем-то не утрафила она барыне-т, злодей-барин своеручно арапельником собачьим исстегал ее, а тут схватил за ноги да разов пяток головенкой о печку грохнул… Горячка приключилась с Марфуткой-то, умерла, царство небесное ее детской душеньке…

Прошение «чадолюбивой матери отечества» строчится и час и два. Случаи мучения и тиранства приводятся страшные. В толпе слышатся тяжелые вздохи:

— Шашнадцать могил, шашнадцать могил…

Глаза горят, кровь в жилах то холодеет, то вскипает.

Возле двери в коридор стоят на карауле кудрявый парнище с топором и Ванька Семибратов.

Дьячок изнемог. Сердобольная рука ставит пред ним штоф водки.

— Пиши, — говорит Пугачев. — Тако поступать, как поступает рекомый злодей-помещик и в Туретчине невмысленно, а ведь батьковщина наша Россия есть. Написал, что ли? И вознамерились мы, горькие, защитить себя самолично…

Долго еще писалось прошение. Зажгли пред дьячком четыре свечи. Выпил дьячок полтора стакана водки, нос сизым стал, губы заслюнявились, косичка расплелась. В конце бумаги дьячок написал:

«По неграмотству 392 хозяев села Большие Травы, а такожде деревень Машкиной, Чупрыновой, Карасиковой да Темной руку приложил страха ради и по великому понуждению дьячок Воскресенския, что в Больших Травах, церкви Иоанн Новопредтеченской».

Бросив перо и размяв движением пальцев затекшую руку, дьячок покивал головой и с горькой улыбкой молвил:

— Неразумные мужики… Жалко мне вас и себя такожде. Ведь высочайший престрогий указ есть — жаловаться мужикам государыне на господина своего не повелено.

— Мы выборных пошлем, как-нито всунут ей в ручки белые… В церкви где, али как… А где надо и деньжатами могим, дело покажет… Не погибать жа! — шумел народ.

— Мужики неразумные… Выборных ваших схватят и в цени закуют, — дьячок допил водку, закашлялся и, сугорбленный, пошел, пошатываясь, к выходу.

Глава 12.

Погоня. Вино было крепкое.

Опять ночь спустилась. В синем небе над белой церковью месяц встал.

На колокольне дозорит зоркий и трезвый мужик Сысой. По дороге к городу выехали на «вершних» конях два расторопных парня с охотничьими малопульками. Чуть что — прискачут в село, поднимут гвалт.

Казаки ночуют на поповском сеновале. Они дали слово крестьянам не покидать их в такой беде. Варсонофий Перешиби-Нос, пришедший на родину в побывку, спит в хате престарелых родителей своих, жена его зачахла в городе и прошлой зимой умерла.

Вся природа погрузилась в сон. Спят леса, цветы и травы, спят собаки, куры, кони, спит смертным сном в гробу умученный, исхлестанный плетьми капрал.

Все спит в природе, лишь соловьи не спят, да «омертвевший» месяц привычно катится по небосводу, отражая на сонную землю солнцев свет.

Впрочем, во многочисленных избенках бедняки-крестьяне не смыкают глаз. Им не до сна. Что-то будет завтра, чем-то кончится вся эта кутерьма, кто-то будет вздернут на удавке, кто выпорот кнутом, кого погонят на вечные времена в Сибирь или отдадут не в зачет в солдаты? Сердце растревожено, мозг горит, глаза таращатся во тьму, хоть выткни.

Не спит и побитый взбунтовавшимся народом грабитель-целовальник.

Рыжеволосая кудлатая голова его обмотана мокрым полотенцем, одутловатое лицо в кровоподтеках, поврежденная в суставе нога вспухла, мозжит и ноет, она обложена намыленным мочалом. Целовальник постанывает тонким голосом и строптиво косится на икону, что не смогла уберечь его от разграбления.

— Свои жа, свои жа… Ах, черти голозадые, — бормочет он. — Ведь я такой же крепостной крестьянин нашего господина, с мужиками одних кровей.

А вот, пообидели, пообидели… своего же брата… за что, про что? Да гори они все огнем. Чтоб барин на осине их всех перевешал сволочей анафемских!

Ох-ти мне… Чем же таперича я стану барину оброк платить?.. Ведь оброку-то барин пятьсот рубликов в год с меня дерет! А где я возьму? Все побито, все пограблено… А барин — сквалыга, он все едино взыщет, избу отберет, трех коров отберет, лошадушек к себе сведет, с сумой в куски пустит… Ох-ти мне…

Он лежит на кровати, жена плачет, четверо ребятишек спят на полу, хорошие сны видят, улыбаются.

Отцу Сидору не заспалось. Свесив с полатей взлохмаченную голову, он крикнул:

— Матка! Беги за дьячком. Пущай к заупокойной обедне звонит. Капрала седни хоронить, Ивана Ивановича Капустина.

— Дрыхни! — огрызнулась матушка, дремотно покачивая ребенка в зыбке.

— Еще третьи петухи не пели… Пьяница!

По груди, по лицу чутко спящего Пугачева сиганула мышь. «Ой!» — крикнул он сквозь сон, едва продрав глаза и, ничего не соображая, сел.

Темно. Он пощупал левой рукой — зашуршало сено. Он пощупал правой — наткнулся на чье-то широкое лицо. Это Семибратов взахлеб и с треском, как барабанный бой, храпел возле него. Пугачев пришел в чувство, ткнул соседа в бок, сказал:

— Ванька, вставай… Матрешка в ворота стучит…

Семибратов открыл сначала левый, потом правый глаз, пошлепал губами и сонно пробормотал:

— Чего врешь. Кака така Матрешка?

— Заспал должно. Ведь ты сам же Матрешку-то присугласил сюда, девку-т…

— Ты слепых-то на столбы не наводи, ботало коровье!.. — осердился Семибратов.

Пугачев захохотал. Семибратов поднялся, поскреб двумя пятернями взъерошенные волосы, позевнул и вновь упал на сено.

— Да ты что, черт! — крикнул Пугачев и встряхнул Ваньку за шиворот. — Айда живчиком на улку, треба караулы проверить.

Он не больно-то надеялся на осторожность подгулявших вчера мужиков, ему самому не терпелось дознаться, бодрствуют ли караульные возле барского амбара, в котором заперты пленные солдаты.

Пугачев распахнул ворота поповского сеновала, казаки вышли на свежий воздух. Месяц закатился, побледневшие звезды еще не погасли, ночь кончалась, серел предутренний рассвет. Казацкие кони паслись во дворе на травке. В поповской избе открыто окно. Слышно, как скрипит березовый оцеп зыбки, как бессонная попадья, качая ребенка, бредит колыбельную:

Вырастай, моя малютка, будешь в золоте ходить,Будешь в золоте ходить, чисто серебро носить…

Казаки перекрестились на церковь, отряхнулись от сена, оправили сабли. Кругом сонная тишина, только в стороне барского дома лениво побрехивали собаки. Пугачев с Семибратовым направились туда. Пугачев шел стройной, быстрой поступью. Семибратов вперевалку еле поспевал за ним.

Чем ближе подвигались они к барскому двору, тем отчетливей доносились до их ушей и лай собак и отдельные выкрики.

— Чи мужики проснулись, чи дворня зыкает, — и казаки набавили шагу.

Вот и крашеный забор. Казаки нагнули шеи и через вчерашнюю пробоину в заборе пролезли в барский двор.

Пугачев вдруг широко открыл глаза, разинул рот и обмер.

— Ванька, — прошептал он. — Чего это? Чи сон, чи нет…

Ванька, чтоб окончательно проснуться, больно дернул себя за нос и тоже разинул рот. Пред казаками предстало поразившее их зрелище.

Чрез мутную сутемень полурассвета серел господский дом, на высоком балконе в ливрее с галунами стоял старый дворецкий, окруженный дворней.

На плацу пред домом неясно маячили построившиеся в две шеренги солдаты, а возле них офицер с рукой на перевязи и с обмотанной полотенцем головой. «Да неужто это он? И неужто это пленные солдаты?» — мелькнуло в сознании казаков. Да, это был капитан Несменов. Он начал выкликать солдат по фамилии и отмечать в списке:

— Митрофанов!

— Здесь.

— Палкин!

— Здесь.

— Дедушкин!

— Нету… Убитый он…

Оба казака, осторожно ступая, выпятились задом на улицу и притаились возле пролома в заборе.

«Измена, — подумал Пугачев, — всех пленных солдатишек выпустил какой-то враг… И офицера вкупе. Ну и дураки же мы».

Казаки напрягли слух. Офицер окончил перекличку и, подняв взор к балкону, болезненным голосом, едва ворочая языком, спросил:

— Лука Платоныч, а не знаешь, друг, куда наши ружья подевались?!

— А ружья, ваше благородие мужичье порастащило, — перегибаясь чрез перила, ответил дворецкий. — И господских три ружья украдено… Мой совет, ваше благородие, перво-наперво двух казачишек забеглых сыскать да сцапать, а третьего — солдата нашего села Варсонофия, фамиль Перешиби-Нос, он у своих родителев в побывке… Эта троечка — главные возмутители… Ежели их в кровь выпороть, всюе подноготную докажут. А опосля того и повесить не грех.

Пугачев с Семибратовым переглянулись. У них враз заскучали животы.

— Без ружей мы бессильны, — уныло сказал офицер и, постанывая, присел на разбитый из-под вина ящик. — Значит, барин ваш в незадолге обещал прибыть?