Виталий Носков - Спецназ. Любите нас, пока мы живы

Носков Виталий Николаевич

Любите нас, пока мы живы

Часть первая

«Та страна, что могла быть раем,

стала логовищем огня»

«Это звезды или волчьи глаза?…»

Еще несколько каменных, выщербленных ступенек, железная дверь — и я… на войне. А чтобы быть точным, на грозненской крыше превращенного в крепость здания, где размещается ГУОШ — Главное управление объединенного штаба МВД России. Там, на оставленных внизу этажах, кипит своя напряженная военная жизнь: в кабинетах горит яркий свет, офицеры стоят у карт, работают с документами, отчитываются о дневной работе. А мне надо на крышу, на пост № 37, чтобы побыть с бойцами тюменского ОМОНа. Им, конечно, куда интереснее, если бы ночное дежурство с ними разделил свой, тюменский, пишущий. Я-то в их краях не бывал. Зато, историк в прошлом, я знаю, какой была казачья крепость Тюмень, когда казаки миролюбиво поладили с Маметкулом, племянником непримиримого врага Ермака — Кучумом. Да так, что в сражениях Ивана Грозного в Лифляндии Маметкул водил в бой левое крыло русской конницы. Впоследствии и Шамиль, умный вождь, оценил русскую военную дипломатию.

Шагнув на охраняемую крышу ГУОШа, я, как на машине времени, переместился далеко назад, в XVI–XIX века, когда недоброжелатели России язычески, как Богу, поклонялись свободе, на самом деле оставаясь вассалами крупных, враждебных нам государств, использующих малые народы в личных стратегических целях. Разве в конце XX века такое не происходит в Чечне?

Вот такие мысли роились в голове, когда я с провожатым-бойцом тюменского ОМОНа шел по крыше на пост № 37, где меня встретили с сибирским спокойствием и на таком открытом месте, словно мы были не на объекте, обстреливаемом каждую ночь. Перебрасываясь традиционными при первой встрече словами, я мысленно недоумевал по поводу малого количества людей на посту, который прозвали «глаза и уши ГУОШа». Но, когда первая чеченская осветительная ракета со змеиным шипением взмыла в небо, а мы пригнулись, в залитом светом пространстве обнаружилось, что мы далеко не одни. Меня представили старшим группы, а остальные бойцы в это время «держали» службу, контролируя сектора обстрела — наблюдением и подслушиванием. Несмотря на видимую бдительность дежурных огневых средств, старшие поста Александр и Сергей через равные промежутки времени тоже брали в руки приборы ночного видения.

Ночью в Грозном, как и по всей Чечне, все точки компактного пребывания российских военных, от блокпостов до ГУОШа, один к одному — те, знаменитые в истории, крепости сибирских землепроходцев и воинов Ермолова, князя Барятинского. Когда только солнце уходило за Иртыш, а на Северном Кавказе — за Терек, казаки, стрельцы, драгуны, егеря — крепостные ворота на засов и к бойницам — отстреливаться от мстительных всадников Кучума, Шамиля, Байсангура Беноевского.

В дудаевской Чечне пропагандистская работа среди простого народа, как и в период кавказских войн XIX века, построена на ненависти к России и русским. «Коварней и подлее нет народа», — поют чеченские барды, вспоминая походы ермоловских батальонов в горы, проецируя ту, былую, ненависть на сегодняшний день. В современной идеологической войне дудаевской пропагандой эксплуатируется только месть за людские потери Чечни от кавказских войн и сталинского выселения.

Чеченские пропагандисты, возвеличивая «месть» за былое, не жалеют свой народ. Дудаев, нуждаясь в резервах, тыкал пальцем с экрана телевизора, говоря: «Сколько ты, чеченец, будешь прятаться за бабью юбку? Бери автомат и мсти за невзгоды, которые последние столетья переживала Чечня».

У телевизора вечерами обычно вся семья. И её глава, крестьянин, пристыженный своим президентом, бросал дом, поле и уходил умирать за финансовые интересы лидеров Ичкерии.

Для чеченца 19-й век — это было вчера. Историческая память чеченца — опасная тропка к малодоступной горной вершине. И Дудаев идет по ней, как языческий вождь, принося в жертву свой народ. Правду гласит чеченская поговорка: «Ружьё убило одного, а язык — тысячу».

Ладно скроенный — срочную он служил в ВДВ, — в каждом жесте обстоятельный сибирский «стрелец» Александр, наблюдая за близкими жилыми домами, сказал мне: «Какие мы оккупанты? Разве оккупанты позволяют себя безнаказанно убивать? Нам позволено открывать огонь только по видимым целям».

Да, ни одна армия мира не разместит свой воюющий штаб на территории, вплотную окруженной жилыми домами. Людей или выселят, или на время боев не разрешат вернуться в свои квартиры.

Чеченские боевики здесь, в Старопромысловском районе, ведут огонь чаще всего из заселенных пятиэтажек.

— Ну, и где они, видимые цели? — спросил я Сергея с Александром.

Словно в ответ на мой вопрос, по российскому блокпосту там, в черном мареве, за полуразрушенными домами, почти сдвоенно, невидимые, пальнули чеченские гранатометчики. Следом татакнули пулеметные очереди.

— Ответили бойцы внутренних войск, — сказал Сергей.

Над нашей головой было малозвездное небо, подсвеченное редкими зарницами осветительных ракет. Вперемешку то высились остовы разбитых домов, то лезли в глаза заселенные людьми хрущевские пятиэтажки с освещенными окнами. Мы сидели на плоской крыше, начиненной оружием. Мою спину холодил АГС, смотрящий стволом туда, где только что проявили себя дудаевцы. Наши лица были иссиня-черные, как бы закамуфлированные главной краской ночи. С четырех сторон света то, давая пламя, то, искрясь и опадая, мерцали редкие, давно не затухающие пожары.

— Мы как на гигантской сковородке, — сказал я, намекая на плоскоту крыши, на чугунную темноту вокруг, тыкая пальцем в освещенные мелким, языкастым пламенем север, юг, запад, восток.

Со мной молчаливо согласились, уточнив, что огню под этой сковородой дудаевцы не дадут потухнуть ни на минуту.

Вдалеке снова автоматные очереди, и пули на излете с каким-то даже вежливым свистом чиркают левее от нас.

«Успех ночного боя, — помнил я, — зависит от того, насколько тщательно он подготовлен в период организации обороны в светлое время». Я знал, что ГУОШ тщательно подготовлен к круговой обороне, что все подступы к зданию простреливаются фланговым и перекрестным огнем. И что даже если противник чудом прорвется к стенам здания, он для начала нарвется на минные поля, на другие сюрпризы, а потом его все равно добьют оружейным огнем. Именно знанием, что так будет, я объяснял себе абсолютное спокойствие тюменцев Александра и Сергея, с которыми подходило время прощаться…

Сменяясь, ребята уходили со словами, что сегодня на удивление тихо. Шутили: «Может, вас, журналиста, испугались. Не захотели попасть в газеты».

Пришли Олег, Наиль, Гена, Андрей — такие же уравновешенные, в каждом жесте опытные, обстрелянные, потомственные «стрельцы».

— Спартак — чем-пи-он! — в той стороне, куда смотрит ствол АГЭЭСа, кто-то отбивает из пулемета Калашникова.

— Это Клепа! Чеченец! — восхищенно смеются такому умению ребята. — Этого поклонника «Спартака» мы давно знаем.

Автоматные, пулеметные, гранатометные дуэли идут в стороне от ГУОШа. Почему? Может, собровцы почистили округу, и те, кто с большой интенсивностью обстреливали ГУОШ, убиты? Тайная и явная война вокруг Главного управления объединенного штаба МВД России не стихает ни на день. Выбьют, захватят одних — другие боевики не оставляют без внимания это здание на Ладожской, 14.

Свою пулю никогда не услышишь, — говорит мне Геннадий. Срочную службу он прошел в 405-м горно-альпийском батальоне. Я смотрю на него с нескрываемым уважением. Отец Гены — военный, жена и тёща — милиционеры. Парень вспоминает о них с любовью.

— Сегодня у Гены день рождения, — неожиданно произносит Андрей. — Ему пошел двадцать пятый год.

Поздравляя Геннадия, я мучительно вспоминаю, где же я встречал своё двадцатичетырехлетие. И не могу вспомнить. Чеченцы тем временем отсалютовали в нашу сторону тремя — одна за другой — осветительными ракетами. Мы ложимся ниц на брезент.

В прибор ночного видения «Ворон» обнаруживаются мириады звёзд. Их далекая красота оставляет равнодушными. Здесь, на крыше ГУОШа, от их холодного, зеркального света нам никакого толка. «Это звезды или волчьи глаза?» — вспоминается стихотворная строчка. «Почему, — думаю я, — сидящие рядом и напротив бойцы тюменского ОМОНа не говорят об опасностях своего боевого дежурства, о дудаевских снайперах? Почему ребята передвигаются по крыше, не особенно пригибаясь? А через опасные участки иногда проходят демонстративно в полный рост? Подчеркивают, кто в доме хозяин? Но война, я знаю, это балет случайностей. Нет гарантии, что именно сейчас тебя не выцеливают в ночной прицел. «Что же это такое?» — спрашиваю. И в ответ: «Будешь тут трусливой мышкой бегать, своя «крыша» быстро поедет».