Хайнц Конзалик - Штрафбат 999

Хайнц Конзалик

Штрафбат 999

Юлия Дойчман в то утро решила заняться внешностью — ведь женщине ухоженной куда охотнее доверят секрет, чем какой-нибудь убитой горем замухрышке. Впрочем, ей и не пришлось особенно колдовать над собой, несмотря на тени под глазами — следствие бессонной ночи — и бледные губы. Слегка подвести брови, чуть-чуть помады на губы, немного пудры, как следует пройтись щеточкой по волнистым волосам, не знавшим ни гребенок, ни заколок, — вот, пожалуй, и все. Подчеркнуто скромный костюм по фигуре, и в тон ему туфли на высоком каблуке. Надевая туфли, Юлия вспомнила, что именно Эрнст раздобыл их тогда для нее. Она замерла, воспоминание, на мгновение осветив ее лицо, тут же померкло. Юлия выпрямилась и, в последний раз посмотревшись в зеркало, вышла из дому.

Часовой у здания ОКВ[1] в Берлине на Бендлерштрассе долго и придирчиво изучал предъявленное ему краткое официальное письмо, всего-то три строчки — безликое и сухое приглашение явиться на прием к генералу фон Франкенштайну.

У главного входа ее встретил адъютант, молодой лейтенант. Едва завидев Юлию, он молодцевато щелкнул каблуками и разлюбезным тоном вызвался препроводить ее на третий этаж. У огромной дубовой двери в конце коридора они замедлили шаг: казалось, за ней начинался другой мир. Тот, где решалась участь Эрнста, — чужой, неведомый, полный загадок.

У дверей на стене на прямоугольной табличке значилось:

БОДО ф. ФРАНКЕНШТАЙН.

Лейтенантик поклонился, правда, несколько скованно, напомнив Юлии молодого человека из студенческой корпорации, и предупредил:

— Герр генерал примет вас без промедлений. Я доложу о вас. Могу я взять у вас приглашение, сударыня?

Юлия отдала ему письмо. Лейтенант с нежным лицом и мечтательным взглядом исчез в соседней комнате. Но тут же вернулся — уже другим: более строгим, официальным, сдержанным и, как показалось Юлии, не таким самоуверенным.

— Подождите еще минуту. Вас вызовут.

Повернувшись на каблуках, офицер исчез, поскрипывая начищенными до блеска сапогами. Ни «до свидания», ни «сударыни». Вот так всегда и бывает, стоит назвать фамилию Дойчман, и все вокруг каменеют. Она уселась на неудобную скамейку в коридоре и стала ждать. Лишь полчаса спустя открылась тяжелая створка и Юлия увидела молодую секретаршу.

— Фрау Дойчман?

— Да, — вставая, ответила Юлия.

— Герр генерал просит вас.

Когда Юлия вошла в просторный кабинет, генерал, поднявшись из-за стола, сделав ровно три шага, внезапно остановился, словно механическая кукла, у которой вдруг кончился завод, и кивнул:

— Фрау Дойчман?

— Да, герр генерал.

— Вы подавали ходатайство о помиловании вашего мужа?

— Да.

— На каком основании?

На мгновение Юлии почудилось, что скрипучий голос генерала до ужаса напоминает скрип сапог встретившего ее лейтенанта.

— Он… — запинаясь, стала отвечать она, — …его арест — недоразумение. А потом его осудили и отправили в штрафной батальон. И… я… я не знаю, где он сейчас и что с ним.

— Это не недоразумение, — проворчал генерал.

— Но…

— Прошу простить, что вынужден перебить вас, — с легким поклоном ответил генерал: как-никак старая прусская выправка, еще когда он был в юнкерах, крепко-накрепко вдолбили, что, мол, с дамами будь вежлив всегда и везде, — традиция, ничего не попишешь.

А что Юлия относилась именно к числу дам, сомнений быть не могло, невзирая даже на своего пропащего мужа Эрнста Дойчмана. По ней сразу было видно. Это по молодости любая особа женского пола кажется тебе дамой, в особенности если еще и недурна собой. Но не когда тебе сильно за шестьдесят, хоть и есть еще порох в пороховницах, причем его достанет, чтобы при случае дать сто очков вперед безбородым лейтенантикам. И плотно сжатые губы генерала изобразили подобие улыбки — генералам ведь смеяться не к лицу, самое большее улыбнуться.

— Вы ведь врач, сударыня, — продолжал он, — и наверняка понимаете что к чему. Это не могло быть недоразумением. И я исхожу не из собственных домыслов, а из фактов, из результатов объективных научных анализов квалифицированных специалистов. Как вы понимаете, сам я полнейший профан в упомянутых вопросах. Мы отнюдь не легкомысленные люди, сударыня. Легкомыслие претит самой сути вермахта. Мы тщательнейшим образом изучили случай вашего мужа, и результат однозначен: членовредительство путем введения себе инъекции ста… стафи…

— Стафилококков, — подсказала Юлия.

— Верно! — язвительно бросил генерал.

Повернувшись, он проследовал к массивному письменному столу. Когда он проходил сквозь косо падавший из-за гардин солнечный луч, его лампасы на мгновение вспыхнули ярко-алым. Зайдя за стол, генерал Франкенштайн, чуть ссутулившись, уперся костяшками пальцев в столешницу. Взгляд Юлии блуждал по усеянным пигментными пятнами запястьям старческих рук, светло-серому мундиру, Железному кресту 1-го класса времен Первой мировой, красным петлицам с орнаментом из стилизованных дубовых листьев, финскому кресту на шее, самой морщинистой шее и лицу — костистому, статичному, с жидко-голубыми, чуть воспаленными глазами, изборожденному глубокими морщинами лбу и неподатливой щеточке седых до белизны волос. И, заглянув прямо в эти глаза, Юлия сказала:

— Именно благодаря тому, что я сама врач и помогала ему в работе, я уверена, что это ошибка. Ведь он совершил шаг, на который отважится далеко не каждый. Из стремления помочь другим он ставил опыты на себе. Вот как все было. Но потом — потом он был арестован как преступник и отдан под суд, который и вынес этот приговор. Это и побудило меня подать прошение о помиловании.

— Все могло быть куда хуже, — нетерпеливо произнес генерал. — Послушайте, фрау Дойчман: ваш супруг — ученый, и довольно известный. Именно поэтому он и был освобожден от воинской службы, пока это было возможно. Потом такой возможности не стало, и он подлежал призыву в армию. Но призыв, вероятно, не входил в его планы — вот он и решил впрыснуть себе эти бациллы, иными словами, заразить себя. Это квалифицируется как членовредительство, и двух мнений здесь быть не может. Что же касается приговора — он был приговорен к службе в штрафном батальоне, — то и данное подразделение входит в состав германского вермахта. Какое-то время ему придется оставаться там, затем его переведут в другую часть. Должен сказать, ваш муж еще сравнительно легко отделался.

— Я слышала, — вновь заговорила Юлия, прекрасно понимая, что ей никакими доводами не убедить стоящего за письменным столом человека, — я слышала, что этот 999-й батальон…

— Что вы о нем слышали? — не дал ей договорить Франкенштайн. — Что там сплошной сброд — преступники и так далее?

Генерал властно поднял руку, упреждая ее потенциальные доводы.

— Он — солдат, — холодно произнес генерал. — И вам не следует доверяться слухам. И потом — вермахт — это не институт благородных девиц. Мы призваны сражаться. И сражаться предстоит не одному вашему мужу — миллионы людей уже не один год на фронте. Вот что я могу в этой связи сказать.

— Понимаю, — едва слышно ответила Юлия.

— Постарайтесь уяснить — ваше прошение безосновательно. 999-й батальон — подразделение регулярных частей вермахта. Как и любое другое…

— Я понимаю, — ответила Юлия.

— Ну вот, — произнес генерал, явно давая собеседнице понять, что вопрос исчерпан, после чего демонстративно захлопнул папку с бумагами, поднял взгляд жидко-голубых глаз на Юлию и снова позволил себе улыбнуться.

Все кончено, думала Юлия, покидая кабинет генерала. Выйдя в коридор, она подошла к высокому окну и оперлась на подоконник. Да, 999-й штрафной батальон — подразделение регулярных частей вермахта, как и любое другое, какое-то время ему придется оставаться там, затем его переведут в другую часть, если успеют, эх, мой милый Эрнст, мой милый Эрнст, думала она. И все эти бессчетные дни и недели отчаяния, бесплодных надежд, безрезультатной борьбы за него, эти бесконечные, полные ужаса ночи, суд, приговор, потом попытка пересмотреть судебное решение, тщетная борьба с теми, кто этот приговор вынес, с неумолимыми, как вот этот генерал, — словно изо всех сил молотишь кулаками, пытаясь пробить податливую, но непроницаемую резиновую стену, страхи, опасения, завуалированные намеки или же жестокие, грубые фразы прямо в глаза, и вот теперь конец, крушение последней зыбкой надежды, погребенной под обрушившейся на тебя лавиной пасмурно-серого снега. Она широко раскрытыми, безумными глазами смотрела на окружавший ее мир и не видела его, пытаясь вспомнить и понять — о чем все-таки говорил этот генерал?

Когда молодой лощеный лейтенант, напустив озабоченность на миловидное личико, тихо поскрипывая сапогами, что-то насвистывая про себя, взбежал по лестнице в коридор, то замер как вкопанный. Свист резко оборвался, но губы генеральского адъютанта так и оставались сложенными трубочкой. Выпучив глаза, он смотрел на нечто, неподвижно застывшее у дверей в кабинет своего шефа. Потом он зашагал, постепенно переходя на бег, прочь от лежавшей без чувств на каменных плитах пола Юлии. Из полуоткрытого рта женщины торчали лоскуты изжеванного носового платка.