Филипп Капуто - Военный слух

Филипп Капуто

Военный слух

Посвящается:

Сержанту Хью Джону Салливану.

Рота «С» 1-го батальона 3-го полка морской пехоты.

Убит в июне 1965 г.

Первому лейтенанту Уолтеру Невиллу Леви.

Рота «С» 1-го батальона 1-го полка морской пехоты.

Убит в сентябре 1965 г.

Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это ещё не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство… Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас… Претерпевший же до конца спасётся.

Пролог

За дрёмой чуткой я твоей следила;

Ты о железных войнах бормотал.

Эта книга не претендует на историческое исследование. В ней нет ничего о политике, власти, стратегии, влиянии, национальных интересах или внешней политике. Она не предъявляет обвинений тем видным деятелям, что привели нас в Индокитай, и чьи ошибки были оплачены кровью самых обычных людей. В общих словах, это просто книга о войне, о том, что люди делают на войне, и о том, что война делает с ними. В более узком смысле это рассказ солдата о самом продолжительном военном конфликте с нашим участием, единственном, что мы проиграли, и в первую очередь — мои воспоминания о том длительном и порой неприятном периоде моей жизни.

8 марта 1965 года, будучи молодым пехотным офицером, я высадился в Дананге в составе одного из батальонов 9-й экспедиционной бригады морской пехоты — первого боевого соединения США, отправленного в Индокитай. В следующий раз я прибыл туда в апреле 1975 года в качестве газетного репортёра и освещал наступление коммунистов, завершившееся падением Сайгона. Мне довелось побывать и в числе первых американцев, воевавших во Вьетнаме, и в числе последних, эвакуированных оттуда всего за несколько часов до входа Северо-Вьетнамской Армии[1] в столицу.

В этой книге рассказывается в основном о морских пехотинцах, с которыми я служил в 1965 и 1966 годах, но я решил добавить ещё и эпилог с кратким описанием исхода американцев из Вьетнама. Между этими событиями прошло всего десять лет, однако если сравнить, с каким позором мы уходили из Вьетнама, и с какой высочайшей самоуверенностью мы туда вошли, то кажется, что их разделяет целое столетие.

Американцы, чья юность пришлась на иное время, не на начало шестидесятых, могут и не понимать, какими были те годы, когда в стране царило ощущение гордости и беспредельной самонадеянности. Большинство из трёх с половиной тысяч человек нашей бригады были рождены в годы Второй мировой войны или вскоре после неё, и были детьми именно той эры, века Камелота президента Кеннеди. Мы отправились за океан исполненными иллюзий, и винить за это следовало в равной степени и нашу молодость, и пьянящую атмосферу тех лет.

Война всегда кажется привлекательной молодым, которые ничего о ней не знают, но мы надели военную форму ещё и потому, что купились на вызов, брошенный президентом Кеннеди — «спроси, что ты можешь сделать для своей страны», который пробудил в нас идеализм миссионерского толка. Америка в те годы казалась всемогущей: тогда наша страна могла ещё заявлять о том, что не проиграла ни одной войны, и мы верили в то, что наше предназначение состоит в том, чтобы пресекать преступные деяния злодеев-коммунистов и распространять наши политические идеалы по всему миру. Подобно французским солдатам конца восемнадцатого века, мы считали, что воюем за дело, «обречённое на триумфальный успех». И потому, выходя в то сырое мартовское утро на рисовые поля, мы несли с собой не только винтовки с рюкзаками, но и безоговорочную убеждённость в том, что в скором времени вьетконговцы будут разбиты, а дело наше благородное и благое. Со временем эта убеждённость исчезла, остались лишь винтовки с рюкзаками.

Когда мы обнаружили, что те, кого мы презрительно считали всего лишь крестьянами-партизанами, на самом деле являются смертельно опасным, непреклонным противником, наша прежняя уверенность пошатнулась. Не укрепляли её и списки потерь, которые с каждой неделей становились всё длиннее, а военных успехов в оправдание пролитой крови не было. К осени наша увлекательная экспедиция превратилась в изнурительную войну на истощение, конца которой не предвиделось, а мы на ней сражались лишь за собственное выживание, и ни за что иное.

О такой войне писать непросто. Не один раз ловил я себя на мысли о том, что лучше бы я был ветераном обычной войны и описывал грандиозные военные кампании и исторические сражения, а не засады с перестрелками, монотонно повторяющиеся изо дня в день. Однако Нормандий и Геттисбергов на нашу долю не выпало, не было там эпических схваток, решавших судьбы армий и народов. Та война состояла в основном из томительных недель терпеливого ожидания каких-нибудь событий. Время от времени, с непредсказуемой периодичностью, мы отправлялись на ожесточённую охоту на людей среди джунглей и болот, где не было покоя от снайперов, и где мины-ловушки выкашивали нас одного за другим.

Иногда эта скука развеивалась какой-нибудь масштабной операцией «поиск и уничтожение», однако приятное возбуждение от полёта на головном вертолёте в район десантирования обычно сменялось всё той же ходьбой по грязи, липнувшей к ботинкам, под жарким солнцем, раскалявшим каски, а невидимый враг всё так же стрелял по нам из далёких зарослей. Одна радость — в редких случаях вьетконговцы решались вступать в обычные бои, и тогда это была не просто радость, но маниакальный восторг от вступления в бой. Напряжение, копившееся неделями, изливалось наружу за несколько минут оргазмического зверства, и бойцы изрыгали вопли с ругательствами на фоне разрывов гранат и торопливого треска очередей из автоматических винтовок.

Весомых результатов ни одна из таких стычек не приносила, разве что еженедельные списки убитых солдат противника увеличивались на несколько человек; ни одной из них не суждено попасть в какой-нибудь труд по военной истории, и курсантам не изучать их в Уэст-Пойнте. Но мы, их участники, в этих боях становились другими и набирались опыта, в этих мало кому известных перестрелках мы постигали старые истины о страхе, трусости, мужестве, страданиях, жестокости и товариществе. А главное, мы узнавали, что такое смерть в том возрасте, когда человеку свойственно считать себя бессмертным. Рано или поздно все люди избавляются от этой иллюзии, но в гражданской жизни это происходит постепенно, на протяжении многих лет. Мы же избавлялись от неё моментально, и, за несколько месяцев повзрослев, раньше положенного срока становились зрелыми мужчинами. Познание смерти, неумолимых границ, ограничивающих человеческое существование, отсекало нас от юности столь же безвозвратно, как ножницы хирурга когда-то отрезали нас от связи с материнским лоном. И при этом лишь немногие из нас были старше двадцати пяти лет. Мы покидали Вьетнам диковинными существами: на наших юных плечах были головы довольно старых людей.

Сам я уехал оттуда в начале июля 1966 года. Десять месяцев спустя, отслужив положенный срок командиром учебной пехотной роты в Северной Каролине, я был уволен с почётом[2], распрощавшись с корпусом морской пехоты и избавившись от возможности преждевременно погибнуть в Азии. Я был счастлив как приговорённый к смерти человек, которому смягчили наказание, но не прошло и года, как я начал скучать по войне.

Другие ветераны из числа моих знакомых признавались, что испытывают те же чувства. Несмотря ни на что, мы были странным образом привязаны к Вьетнаму, и, что ещё более странно, нас тянуло обратно. Война там ещё продолжалась, но желание вернуться порождалось совсем не патриотическими представлениями о долге, чести, жертвенности — не теми мифами, с помощью которых старики отправляют молодых туда, где их убивают или калечат. Оно порождалось скорее осознанием того, насколько глубокие изменения в нас произошли, насколько сильно отличаемся мы от всех, кто не знает, что такое непереносимые муссонные дожди, изматывающие патрули, страх, который ощущаешь, когда высаживаешься в горячем районе десантирования [3]. У нас было очень мало общего с ними. Мы снова были гражданскими людьми, но гражданский мир казался нам чуждым. Нам был ближе другой мир — тот, в котором мы воевали и теряли друзей.

Я участвовал тогда в антивоенном движении, настойчиво и безуспешно пытаясь примирить свой протест против войны с этой ностальгией. Позднее я понял, что примирение было невозможным, что я никогда не смогу возненавидеть эту войну с такой же незамутнённой страстью, с какой выступали против неё мои друзья по антивоенному движению. Я на той войне воевал, поэтому для меня она не была неким отвлечённым понятием, я относился к ней очень эмоционально, как к самому значительному событию моей жизни. Мои мысли, ощущения и чувства никак не могли вырваться из её объятий. В раскатах грома я слышал грохот орудий. Шум дождя неизменно пробуждал воспоминания о ночах, проведённых в сырых окопах; прогуливаясь по лесу, я всегда инстинктивно искал растяжки или признаки засады. Я мог громко выражать свой протест, не хуже самого заядлого активиста, но я не мог отрицать того факта, что война меня крепко зацепила, что в ней в равной степени присутствовали обаяние и мерзость, восторг и тоска, сердечность и жестокость.