Александр Сметанин - Дорога на Порт-Артур

Дорога на Порт-Артур

В книге повествуется о солдатах-пехотинцах, их мужестве и героизме, проявленных в боях на заключительном этапе второй мировой войны против фашистской Германии и милитаристской Японии.

Повесть «Дорога на Порт-Артур» является как бы продолжением книги А. Сметанина «Серая шинель», вышедшей в Издательстве ДОСААФ в 1979 году.

Читатель снова встретится с ее главным героем Сергеем Кочериным, от лица которого ведется повествование, и некоторыми другими его однополчанами.

Для массового читателя.

МАРШЕВАЯ РОТА

— ...Ну, подползаем мы ближе, глядим: немец-то не один, на дне окопа еще двое сидят. То ли чай пьют, то ли щи ихние, немецкие, хлебают. Мой напарник, значит, оробел и давай этак потихоньку назад загребать... Погоди, а это что у тебя в мешке?

— А шаньги... — Кремнев, солдат из новичков, подтягивает мешок к себе, боязливо косится на Тельного. — Из картошки маманя напекла.

— Так давай, угощай своими шаньгами, а то на тощой желудок рассказывать не могу...

— На, ешь, — Кремнев, судя по всему, малый не особенно щедрый на угощение, достает из вещевого мешка две помятые шаньги, нехотя, со вздохом протягивает Тельному.

— А еще там что у тебя?

— Вареные яйца.

— Сто лет не пробовал...

— Коли так, возьми одно.

— А старшому? В армии принято командиров угощать, товарищ боец.

Кремнев протягивает мне шаньги. И хотя я вовсе не прочь отведать домашней стряпни, отказываюсь от угощения: не нравится мне этот Кремнев, как не понравилась и его мать, крупная женщина в плисовом жакете, провожавшая сына на вокзале в Свердловске. Чем-то непохожа она была на других солдатских матерей. Никому из нас даже не сказала доброго слова на прощанье.

— Давай их сюда, старшой потом съест. Сейчас он важными думами занят. — Тельный завертывает шаньги в обрывок газеты и сует мне в изголовье.

Будь они неладны, эти шаньги. Хоть и картофельные, но испеченные на коровьем масле, они издают такой запах, что у меня слюнки подкатывают. Переворачиваюсь на бок, но от этого запах только усиливается: мой нос оказывается еще ближе к свертку.

— Ну, дальше-то что? Дальше?.. — Кремнев не сводит глаз с Тельного. — Взяли вы пленного?..

Чтобы не слушать болтовню Тельного, слезаю с нар И протискиваюсь к дверям теплушки.

— Так вот, — доносится до меня негромкий говорок Тельного, — вижу, напарник мой назад загребает. Сробел, значит. «Ах, ты, думаю, заячья душа, приказ не хочешь выполнять?..»

Кремнев сидит в ногах у Тельного, не сводя с рассказчика круглых совиных глаз, опушенных редкими белесыми ресницами. Его толстогубый рот широко раскрыт, подбородок, поросший тоже редкими и белесыми волосинками, приподнят кверху, руки домовито, по-хозяйски сложены на мешке с деревенскими припасами в дальнюю путь-дорогу.

Я знаю: Тельный врет, чтобы под шумок выцыганить что-либо съестное у Кремнева. Никогда он в разведку не ходил, даже до фронта не доехал. Его ранило при бомбежке воинского эшелона где-то под Касторной летом прошлого года, почти в одно время со мной. Мы лечились с ним в госпитале, потом служили в запасном полку и вот вместе едем на фронт в составе отделения, обязанности командира которого я временно исполняю.

В маршевой роте не хватало сержантов, и меня, как фронтовика, поставили во главе пятерых солдат. Кроме Тельного, я никого из них почти не знал. Известны лишь имена, фамилии, отчества да годы рождения.

Тельный. Зовут Игнатом. Ему лет сорок. Профессии никакой не имел. Разнорабочий — записано в красноармейской книжке. Кремнев до призыва работал на валке леса. Самый старший в отделении — Иван Иванович Кузнецов. Ему сорок шесть. Партийный. Еще Таджибаев с Ахмедовым, мои ровесники. Они откуда-то из Средней Азии. Вот и весь личный состав временно вверенного мне стрелкового отделения.

Куда едем? Знаем. На фронт. На какой? Не знаем. А хотелось бы. Очень! Лучше куда-либо на юг. Плохо, если на север, в болота. Впрочем, там вроде бы без нас управляются. Бои, судя по сводкам Совинформбюро, идут на Свири. Уже освобожден Выборг. Осталось Заполярье. Нашу деревню тоже освободили, и все мои уже вернулись туда. Восстанавливают колхоз.

В дверном проеме на полу вагона, свесив ноги наружу, сидят Таджибаев и Ахмедов. Наша неразлучная пара, два на редкость исполнительных солдата. По-русски разговаривают плохо, и когда что-либо нужно усвоить в премудростях солдатского дела, кое-как объясняют друг другу.

Ахмедов, худощавый, стройный, заметив меня, подтягивается на поперечном брусе, которым перегорожен дверной проем, уступает мне место.

— Садитесь, товарищ командир. Смотри, солнце сегодня какой!

Да, день отменный. Если бы еще обедом накормили, тогда о лучшем и мечтать нечего.

Однако эшелон, как оглашенный, летит да летит на запад, и начальство при всем желании не может «урвать» у железнодорожников хоть часок, чтобы накормить нас.

Рядом со мной сидит Таджибаев, маленький, круглолицый, всегда улыбающийся, кареглазый паренек с белыми-пребелыми до голубизны зубами. Это с ним произошел почти анекдотичный случай, про который долго говорили в запасном полку.

Было объявлено, что в гарнизон прибывает генерал. То ли из штаба округа, то ли из самой Москвы. И что генерал будет ходить по землянкам, где мы жили, проверять внутренний порядок.

Все дневальные, в случае если дежурного по роте не окажется на месте, должны были докладывать генералу так: «Товарищ генерал, за время моего дежурства в такой-то роте никаких происшествий не случилось. Дневальный по роте рядовой такой-то».

В роте, в которой тогда служил Таджибаев, генерал (по планам полкового начальства) не должен бы быть. Но дальнейшее произошло вопреки желанию наших командиров: генерал из артиллерийского парка направился прямехонько к землянке той роты. Дежурный куда-то отлучился, и Таджибаев оказался один на один с высоким (в прямом и переносном смысле) начальством.

Усенбек помнил, чему его учили, инструктировали, и робко, маленькими шажками приблизившись к начальству, доложил:

— Товарищ генерал, пятый стрелковый рота ничего плохой нет.

Генерал удивленно взглянул на Таджибаева, брови его взметнулись под край папахи, где-то в усах едва заметно мелькнула хитроватая улыбка.

— Значит, плохого нет?

— Значит, нет...

— Ну, а хорошего?

— Хорошего тоже нет...

Генерал звучно расхохотался и, махнув рукой на дневального, с укоризной посмотрел на командира роты.

...Паровоз мчит нас мимо маленьких уральских полустанков, безлюдных и обветшалых, мимо забитых эшелонами крупных станций, серых от дождей и угольной пыли, полных человеческого гомона, паровозных свистков, топота солдатских сапог.

Вдалеке, то тут, то там видны черные клубы дыма над заводскими и фабричными трубами, клубы пара над цилиндрами градирен. И хотя по истерзанной войной земле во всю шагает июль, равнодушный к ее бедам и горестям, сама природа, кажется, чувствует войну: листья на деревьях какие-то черные, трава в придорожных канавах чахлая.

Но самое тягостное впечатление на нас производят женщины, постаревшие, со слезами на глазах, машущие вслед вылинявшими ситцевыми платками.

Да что женщины! Они уже отпели свои песни, отрадовались своими радостями. Даже девчата, мои ровесницы или моложе, и те, отстучав каблуками по грязным доскам перронов в минутной пляске под солдатскую гармонику или балалайку, тут же начинают хлюпать носами, вытирая глаза засаленными рукавами телогреек.

Низкий поклон вам, женщины: матери, сестры, невесты. Сумеем ли мы когда-нибудь возблагодарить вас за вашу любовь к нам, за доброту, ласку, за ваш труд во имя победы? Не знаю, ничего не знаю. Скольким из вас будет суждено прожить одинокую, холодную жизнь, не испытав счастья замужества, материнства? Знаете вы, знаем и мы, что многим, многим из нас назначено судьбой не вернуться с войны. Хотя каждый втайне и надеется, что он-то уж обязательно останется живым, что минуют его пуля, осколок, не повиснет он разгоряченным атакой телом на цепких тенетах ржавой колючей проволоки.

Я тоже надеюсь. И Таджибаев, наверное. Он сидит, свесив наружу ноги, прислонившись щекой к теплому косяку двери. Его круглое, с едва заметными оспинками лицо подставлено жаркому июльскому солнцу, глаза блаженно прищурены.

Солнце, наверное, напоминает ему родину. Его Таджикистан — загадочный для меня край хлопка, гор, тонконогих скакунов и джигитов в папахах, которых я видел только на картинках. Хочется спросить его об этом, но не решаюсь, боюсь потревожить, вернуть к действительности.

Ближе к вечеру эшелон ставят на запасной путь большой станции и нас наконец кормят. Завтраком и обедом сразу. Тельный берет мой котелок и бежит к вагону с кухней. Как-то само собой получилось, что мы спаровались и едим из одного котелка. Дело в том, что в один котелок накладывают первое, в другой — второе.