Сергей Яров - Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг. Страница 10

И этим занимались не только тайком, ночью, под покровом темноты. Начальник штаба МПВО Куйбышевского района М.Г. Александров рассказывал, что возле морга лежало много тряпок, одеял, простыней – их заставляли снимать с трупов перед отправкой на кладбище. Он был потрясен тем, что «среди этих тряпок бродило несколько человек, которые выбирали себе более или менее пригодные тряпки» [234] . Такое зрелище становилось привычным и, возможно, способствовало притуплению чувства брезгливости; голод и холод довершили дело. Говоря о «разувании» трупов, О. Гречина подчеркивала, что «никто не воспринимал это как мародерство и даже как-то одобряли смелость тех, кто может не дать добру пропасть» [235] . Ее слова трудно подтвердить другими свидетельствами, но, скажем прямо, едва ли мародерство приобрело бы такой размах, если бы все относились к нему с неприязнью. И заметим, умерших людей обворовывали не только на улицах или в эвакопункте [236] , но часто и на предприятиях, где, казалось, контроль за порядком был строже [237] .

Примечательнее всего быстрота, с которой нередко действовали мародеры. «Однажды я заняла очередь за хлебом, его долго не везли и я ходила домой греться. Возле тропинки лежала мертвая женщина, вначале она была полностью одета – теплый платок, пальто, валенки, но по мере моего хождения туда и обратно ее постепенно раздевали. Сначала сняли валенки, потом пальто и юбку», – вспоминала М.И. Воробьева [238] . О таком же случае говорит иМ.Н. Котлярова [239] . В различных районах, на разных улицах – один и тот же сценарий действий. Это определенно указывает на их неслучайность, хотя мы и лишены возможности оценить их масштаб. «Под воротами мертвая женщина, босая – утром она лежала в валенках», – записывает в дневнике 23 февраля 1942 г. Э.Г. Левина [240] . А.Н. Миронова, идя в ГорОНО, увидела тела двух молодых женщин, погибших во время обстрела. Возвращаясь через два часа, она заметила, что с них «сняли сапоги и пальто» [241] .

Об этом же свидетельствуют воспоминания секретаря парторганизации завода им. Сталина А.В. Смоловика: «Идешь в партком, смотришь, труп лежит. Позвонишь старику…он был у нас на заводе главным по уборке трупов. Пока тот подойдет, смотришь, труп… раздет – снята обувь и верхнее платье» [242] .

Какая-то не знающая осечки готовность без промедления, не стесняясь ничем, начать грабежи, говорит о многом. Сомнительно, чтобы этим занимался один и тот же человек, кем-то спугнутый и затаившийся – при любых обстоятельствах он бы управился быстрее.

Кем были мародеры, выяснить сложно. Их редко удавалось поймать. Говорили иногда о группах «ремесленников» и этому отчасти можно верить, зная, как они жили и как шли, не стыдясь, на все, чтобы устоять [243] . И.И. Жилинский обратил внимание на то, что дворники, сгоняя с крылец домов прохожих (их «отдых» часто кончался смертью и приходилось их хоронить), иначе относились к тем, кто был лучше одет: «Даже предлагают присесть на табурет» [244] . И это, по его мнению, не случайно. «Ведь потом он его и разденет». Свидетелем таких сцен он не был (прямо об этом не пишет) и, возможно, это лишь его предположение, поскольку он видел, как «из морга на кладбище увозят голышами» [245] . Но сам рассказ характерен, учитывая репутацию дворников. Они нередко обменивали и продавали явно чужие вещи. Мало кто знал, сняли ли их с мертвых или вынесли из квартир, откуда уехали эвакуированные и где погибли все жильцы – но все знали, что дворники обязаны были убирать трупы.

Не всегда ясно, обворовывали ли людей умерших или еще находившихся в состоянии агонии, и быть может даже кратковременного голодного обморока. Мародеры, опасаясь быть застигнутыми врасплох, едва ли имели время, чтобы понять, скончался ли упавший человек. Да и вряд ли это могло в ряде случаев кого-то остановить, все требовалось делать быстро. В.М. Глинка откровенно в своих записках рассказал о том, чему был свидетелем, идя по Арсенальной набережной в декабре 1941 г. Он увидел, что шедший впереди него мужчина упал. «А другой, встречный, остановился около упавшего, опустился на колени, стал расстегивать у лежавшего пуговицы на пальто и полез рукой за борт. Умиравший слабыми толчками отталкивал руки грабителя» [246] .

В.М. Глинку опередил шедший позади него красноармеец, отбросив мародера. Грабитель и его жертва лежали на снегу, еле шевелясь. Когда через «двадцать шагов» В.М. Глинка обернулся, он увидел, как мародер, словно паук, «опять навалился на умиравшего и роется в его карманах» [247] .

Незаметнее всего было грабить на кладбищах, но до них не всякий, решившийся на мародерство, мог дойти. «Кладбища превратились в многотысячную свалку трупов… Все они ограблены», – записала в дневнике 1 марта 1942 г. И.Д. Зеленская [248] . Едва ли на каждый из этих тысяч трупов ей удалось взглянуть, но заметим, что граничившее с цинизмом неуважение к телам погибших вполне могло создать впечатление о процветавшем тут воровстве. Не исключено, что грабили и члены похоронных команд, ко всему быстро привыкавшие. По единичным свидетельствам трудно, правда, понять, считали ли они это мародерством или подготовкой трупов к захоронению. Обобрать трупы и им удавалось не всегда. На кладбищах работали сотни людей разных возрастов и профессий, их действия контролировали – о коллективном сговоре не могло быть и речи. Вероятнее всего, в большинстве случаев грабеж начинался еще до отправки покойных на кладбище. Условия для этого имелись: не охранялись даже места их массовых скоплений в черте города.

Изучая причины мародерства, всегда отмечаешь одно обстоятельство: грабеж мертвых не объяснить только борьбой за выживание. О продовольственных «карточках» и деньгах нет смысла спорить, – но так уж ли необходимы были пелены и одеяла с умерших? Что-то, конечно, несли на рынки для обмена – но много ли хлеба можно было по тогдашней блокадной шкале выменять на чулки? Возникает ощущение, что все это обусловлено не столько военным, сколько довоенным бытом. Есть свидетельства о том, как блокадники буквально со стоном решались нести одежду на продажу, как вспоминали при этом, сколько времени копили деньги на пальто или платье и как трудно это далось. Это чувство прошлой нищеты никуда не ушло. Не всякий (далеко не всякий!) мог снять платок с умершей – но соблазн был, он имел оправдание, и отрицать его бесполезно, особенно, если учесть, сколь слабой являлась охрана правопорядка в «смертное время». И аргументы находили быстрее и легче, и на других, столь же озабоченных выживанием и часто не разбиравших средств, можно было не всегда оглядываться.

В грабежах, воровстве, обмане и мародерстве, являвшихся обычными признаками распада человеческой этики, принимали участие далеко не все горожане. Сами эти действия не являлись чем-то новым и не вызваны одним только кошмарным блокадным бытом. Они отмечались (разве что за исключением мародерства и грабежа хлебных подвод) и в довоенном и в послевоенном Ленинграде. В мирное время корысть и жадность удавалось подавить угрозами и репрессиями, а что можно было противопоставить стремлению блокадников избежать смерти? Страх наказания той же смертью? Верили, что может быть все сойдет с рук, если оказаться сильнее и проворнее своей жертвы, но точно знали, что умрут, не найдя иных источников пропитания, кроме кладбищенских пайков.

Признаками распада являются не столько эти правонарушения как таковые, сколько то, что они стали возможны (и не прекратились) во время беспримерных человеческих страданий. Не просто отнимали хлеб, но понимали, что ограбленный человек вскоре умрет, и не могли не понимать этого: путь к любой булочной шел через трупы. Знали, до какой степени дошли люди, безостановочно отрывающие кусочки от крохотного пайка, выйдя из магазина, знали, что иначе они могут не дойти до дома. Знали, что почти у каждого из ограбленных и обворованных имелись голодные родственники. Знали, что этот шатающийся бледный ребенок, которого послали в магазин, потому что все его родители слегли, не может оказать сопротивления…

Не менее прискорбны последствия таких поступков. Чем больше одежды снимали с умершего, тем быстрее преодолевали и моральные запреты. Может, кому-то трудно было оказаться здесь первым, но не исключено, что ставшее предельно открытым зрелище неостановимого мародерства делало участие в нем приемлемым и менее отталкивающим. Не все участвовали в избиениях, но привыкали к ним, и видели, как ползают в крови, не имея сил встать, истощенные дети и подростки – а разве это не способно было вызвать черствость и безразличие.

Можно предположить, что стремление погреть руки на народной беде не было сначала главной целью и у некоторых продавцов: прежде всего хотели спасти себя и своих близких, конечно, за счет других. Но не могли удержаться, появлялся дух наживы, и акт собственного спасения превращался в акт «цивилизованного» грабежа несчастных, обессиленных, оказавшихся на блокадном дне – грабежа с целью обогащения. Если возможны страшные, немыслимые еще недавно преступления, то не следует ли менее бурно откликаться на мелкие нарушения этики? Следует ли себя считать виноватым, если речь идет не о воровстве, а о том, чтобы отвернуться от упавшего на снег, не ответить на просьбу о помощи? Все это впитывалось человеком, могло им усваиваться даже подсознательно, стало привычной реальностью, задевающей далеко не всех, не требующей эмоционального отклика. Все это не возникло внезапно, но исподволь начинало предопределять мотивы его поведения: с чем-то надо смириться, на что-то не надо тратить слов – не удивляться, не сердиться, не обещать, не спрашивать себя…