Юрий Погребов - В прорыв идут штрафные батальоны Страница 10

В перечне статей и уголовных деяний, за которые осуждены штрафники, 58-я статья, как кукушкино яйцо в чужом гнезде, инородная, непонятная, порождающая отчуждение. Вызывало недоумение, как вообще «политики» попадали в штрафной батальон, куда путь врагам народа по закону был заказан. В саратовской тюрьме однокамерником Колычева был осужденный по 58-й статье за восхваление немецкой военной техники полковник Никитин, орденоносец. Никитин страстно рвался на фронт, писал письма на имя Сталина и Калинина с просьбой отправить его для искупления вины кровью в штрафной батальон. Но получал отказы: фронт не для антисоветчиков.

«Политиков» во взводе у Колычева было двое. Лабутин и уралец Уколов. Оба — простые малограмотные работяги и, как понимал Павел, далекие от политики люди, никогда и ничего не помышлявшие против советской власти и тех деяний, в которых их обвиняли.

Солянская МТС, в которой работал слесарь-ремонтник Лабутин, завалила план уборки урожая. Погодные условия не благоприятствовали, изношенная техника часто ломалась, выходила из строя. Надо было кому-то отвечать. Под суд пошли трое ремонтников, которых обвинили в подрывной, вредительской деятельности, вменив самую страшную и опасную 58-ю статью.

Уколов — заводской токарь-универсал. Рассказывал, что в цехе, за станком, прихватило живот. Поторапливаясь к туалету, оторвал на ходу от подвернувшейся под руку газеты клочок бумаги. Использовал по назначению. А на обратной стороне оказался портрет товарища Сталина. Статья, понятно, 58-я. Неслыханное глумление над великим вождем.

Оторопь берет, не приведи, конечно, господи. Но ведь не по злому умыслу человек Неужто непонятно? Какие оба, к черту, враги народа. Не такими представлялись Павлу злобные враги советской власти. Вовсе не такими.

— Тимчук! — обернувшись к двери, громко позвал он.

— Слушаю, гражданин ротный.

— Тимчук, а ты у нас кто — не контра, случаем? За что в штрафной осужден?

Ординарец переменился в лице, в глазах метнулся страх.

— Да не виноватый я, гражданин ротный. Как перед господом на духу…

— Ну, это понятно, — остановил его Павел. — Здесь все, кроме уголовников, агнцы божьи. Кого ни послушай — все ни за что.

— Да не-е, зря не скажу — виноват я. Но не виноватый, понимаете. — Тимчук в отчаянии постучал себя характерным жестом по сердцу. — Шофер я, в автобате служил. В тот день меня с начпродом за продуктами занарядили. Мы с ним и раньше много раз ездили. Получили крупу и комбижир с махоркой. Шестнадцать мешков перловки, как сейчас помню. Сам и таскал в кузов. Назад уж повечеру тронулись. Доехали до Щекина. Село, значит, такое на нашем пути было. До части еще больше ста километров. Заночевали, как обычно, у хозяйки одной. Начпрод в дому, а я — в кабине. Спал вроде чутко, да и псина рядом на цепи злющая. Встал утром, воду, масло проверил.

Не чуял беды, пока в кузов не заглянул. Ну, заглянул, значит, и ноги отнялись: нет мешка с крупой, что крайним ставил. И двух ящиков комбижира недочет. Одному столько не унести. Двое или трое, выходит, тащили. Да и свои, видать, раз кобелина голос не подавал. — Тимчук тяжело, горестно передохнул. — Ну, а дальше известно — гауптвахта и вскорости трибунал по Указу тридцать второго года: десять лет и три года поражения прав. Ну, да на намордник кто внимание обратит, когда впереди десять лет лагерей. На суде говорил, если собака не гавкала, свои, значит, были. А мне сказали, раз не гавкала, значит, ты и толкнул. Хорошо, где-то наверху разобрались, по совести. Заменили Указ на статью. Аккурат и срок тоже наполовину скостили. Потому и в штрафной угодил, а с Указом не взяли бы, он наравне с 58-й статьей никаким помилованиям не подлежит. Я пока десять месяцев на камкарьере провел, уж и чаять перестал. Кажное утро голых да с биркой на ноге на подводы грузили. Досрочное освобождение по причине смерти. И больше всего их из контры, по 58-й статье которые. Кто агитацию против советской власти вел или на товарища Сталина покушался. Троцкисты всякие… Их в штрафной не брали, только у кого не больше пяти лет…

О том, что в штрафные подразделения могли направляться только те осужденные, чьи статьи допускали возможность досрочного освобождения, Колычеву известно не хуже Тимчука.

— Так, с тобой все ясно. Можешь заниматься своими делами.

— Есть заниматься делами.

— Что там у вас с буржуйками?

— До вечера установим.

Павел вновь уткнулся в списки личного состава взводов. В задумке было перекомплектовать отделения, переназначить некоторых командиров. Кое-кто в командиры случайно попал только потому, что жив остался. Перебирая фамилии, выписывал на отдельный листок тех, кого знал лично, кого видел в бою или о ком слышал и считал необходимым познакомиться поближе.

Воинство пестрое, но если верны предположения комбата, это цветочки, прибытие ягодок следует ожидать с очередным этапом.

Сосредоточившись на отборе и расстановке вероятных кандидатур, не услышал появления за спиной Грохотова. Егор молча, без доклада прошел к столу, тяжело, как больной, опустился на стул. Надо произойти чему-то чрезвычайному, чтобы Грохотов по собственной инициативе к командиру на разговор пожаловал.

Павел приготовился слушать.

— Вы, гражданин ротный, хотите, чтобы мой взвод боевой приказ мог выполнять?

— ?

— Тогда заберите от меня двоих бандюг. Хоть к стенке тварей ставь, всю дисциплину во взводе разлагают. Банда Махно какая-то, а не взвод…

— А вы кто в этой банде, Грохотов, — атаман, командир или сбоку припека? У вас власти не хватает дисциплину навести?

— Не хватает, — насупливаясь, возразил Грохотов. — Если только бошки поотрывать… А человеческого языка не понимают.

— И кому, по-вашему, я этот подарок должен преподнести. Маштакову? Ведищеву?

— А хоть кому. Христом богом прошу: заберите бандюг. Тогда и дисциплину спрашивайте.

— Слушай, Егор, — перешел Павел на «ты». — Вот ты говоришь — банда. Ну, неправда же. Смотри сюда, — постучал он пальцем по списку личного состава, — у тебя во взводе — двадцать три штыка. Из них трое — бывшие члены партии, девятеро — комсомольцы. Это же сила. Работай с людьми, формируй здоровое ядро.

— Одно название, а не члены партии. Пикнуть боятся.

— Раз боятся — значит, опоры в тебе не видят. Я с этого начинал. Сплотить людей вокруг себя надо, уверить, что без защиты не останутся. Ты вообще-то с людьми говорил, обращался к ним? Ведь не говорил… В одиночку пыжишься.

— Слова все это. А дисциплина сейчас нужна.

— Отправь под арест суток на пять.

— Лыко да мочало, начинай сначала. Забери, ротный. У тебя во взводе бандюг не осталось. Я знаю.

— Придут с пополнением, распределю, чтоб у всех поровну было.

— Забери этих. Не доводи до греха.

— Других вариантов нет?

— У меня нет.

— Тогда шлепни.

— Как это?

— Да так, молча. Как комбат делает. И рецепт один: до первого боя числить в строевке.

— Сравнил с комбатом. А мне опять под трибунал, что ли?

— Не будет никакого трибунала. Все равно дальше штрафного посылать некуда.

Грохотов, насупясь, уставился на Павла недоверчивым прищуренным взглядом, словно хотел разглядеть в нем подтверждение тому, что услышал, и убедиться, что не ослышался и понял все правильно. Несколько секунд он боролся с сомнениями, привыкая к мысли, что ротный, оказывается, не только допускает, но и прямо указывает путь, свернуть на который он как раз и опасался.

— Доведут — и шлепну! — наконец с мрачной решимостью пообещал он, выставляя на стол пудовые кулачищи. — Все равно конец один.

— Ротный! Мужики! — тонкий, срывающийся от возбуждения голос Туманова врывается в блиндаж, поднимает с мест его обитателей, прежде чем сам он, ошалелый, задохнувшийся от бега, вваливается в тамбур. — Мужики! Там бабский этап прибыл. Айда смотреть!

Богданов с дымоходным коленом в руках поднимается от приспосабливаемой под буржуйку металлической бочки.

— Поосторожней на поворотах, дядя, — в обычной своей грубоватой насмешливой манере предупреждает он. — Какие еще бабы? Чего мелешь-то?

— Ниче не мелю, — обиженно шмыгая носом, возражает Витька. — Бабы. Штук сорок Штрафнички. Счас на площадь их, к штабу, повели, своими глазами видел.

— Тебя вообще-то куда посылали? Мы тут ждем, ждем… — Сохраняя напускной придирчивый тон, за которым в другой раз последовала бы словесная перепалка, Богданов, однако, бочком подвинулся к висевшей на гвозде шинели, поправил под ремнем складки гимнастерки.

— Точно своими глазами видел или сорока на хвосте принесла? — появляясь в двери, требовательно переспрашивает Павел, не менее остальных заинтригованный Тумановеким известием: до сих пор о женщинах-штрафничках слышно ничего не было.

— Как есть своими. Вот те крест!… — Витька истово перекрестился.