Илья Маркин - Люди грозных лет Страница 10

— Как живешь, Наташа? — хриплым, совсем чужим голосом спросил Бочаров.

— Живу помаленьку. Хозяйство… Дети… Мужа на фронт проводила.

Сказав о муже, она внутренне содрогнулась, побледнела и, не смея взглянуть на Андрея, тихо пошла по аллее. Вопреки своей воле он пошел рядом с ней. Они молча прошли почти всю аллею, чувствуя и не чувствуя друг друга. Он молчал потому, что ему не о чем было говорить. И она не знала, что сказать. События и время навсегда разделили их. Поняв это, она шла с трудом, чувствуя, как слабеет и глаза застилает светлая дымка. И вдруг она решительно остановилась, дерзко посмотрела на Бочарова и, поймав его удивленный взгляд, отчаянно и бесшабашно проговорила:

— Эх, Андрей, не таким я знала тебя!

Что? — еще не поняв смысла ее слов, спросил Бочаров.

— Ничего! — вызывающе махнув рукой, выкрикнула Наташа и гордой, независимой походкой пошла по аллее.

Домой Николай Платонович вернулся раньше обычного, молча подал Андрею свежие газеты, присел было к столу, но тут же встал, притворно откашлялся и, взглянув искоса на жену, ласково и тихо сказал:

— Ужин собирай, что ли. Небось проголодались все.

«Опять проверять кто-нибудь приезжал», — заметив необычное состояние мужа, подумала Прасковья Никитична и загремела чугунками в печке.

Николай Платонович посмотрел на убиравшую волосы Аллу, поправил новую скатерть на столе и, словно вспомнив что-то, негромко сказал:

— Да, вот что… Вы корову-то утром не отправляйте в стадо. Попробуем пахать на коровах.

Прасковья Никитична так и замерла с чугунком в руках и, еще толком ничего не поняв, удивленно переспросила:

— На коровах? Пахать?

— А что ж тут такого, — равнодушно ответил Николай Платонович, — на Украине вон испокон веков на волах пашут.

— Так то же волы, а не коровы, — начиная понимать, к чему клонит старик, упрямо возразила Прасковья Никитична.

— А разница какая? Что корова, что вол, все равно коровьей породы. А потом мы не окончательно решили. Так сказать, ради опыта. Приспособим сбрую подходящую, запряжем нашу корову, корову Гвоздовых и попробуем.

— Это уж ты как хочешь, — забыв про ужин, подступила Прасковья Никитична к мужу, — а свою корову я не дам.

— Что значит не дам?! — чувствуя, что наступает решительный момент разговора, с обычным прикриком спросил Николай Платонович.

— А так! Не дам, и все! Ишь ты, на старости лет удумал корову собственную губить. А семью чем кормить? Где молока добудешь?

— А куда оно подевается, молоко-то?

— Какое там молоко, если пахать на корове.

— И плуг таскать будет и молоко давать, она у нас здоровая, выдюжит.

— Нет, вы только послушайте его! Совсем из ума выжил старик!

— Ну, ты полегче на поворотах! — еще строже прикрикнул Николай Платонович, но Прасковья Никитична не унималась:

— Я поперек порога лягу, а коровы не дам! Ишь, удумали! Колхозных коров растранжилили, а теперь и своих туда же.

— Ты не мели, — вскипел окончательно взбешенный Николай Платонович, — кто это колхозных коров транжилил?! Ты что, без глаз была, что ли? Когда армия наша придвинулась и стояла в деревне, чем бойцы кормились, а? Чем? Да мы полгода целый полк кормили!

— И не говори и не доказывай, — отчаянно замахала руками Прасковья Никитична, — что это, советская власть вам коров отбирать приказала?

— Да пойми ты: другого не придумаешь! Вон сколько земли! А чем пахать? Одни лошади разве поднимут? И что ж ты хочешь, чтобы земля пустовала? Да, может, то самое зерно, что наша корова выработает, будет последней пулей по немцу, от которой он сдохнет, будь он трижды проклят!

Старик разволновался, дрожащими пальцами долго не мог свернуть папиросу, разозлился еще более, бросил кисет с табаком и заговорил еще взволнованнее:

— А не посеем хлебушек, чем бойцов кормить? Голодные-то не много навоюют. Из-за того, что тебе буренку свою жалко и молочка поесть хочется, придет немец сюда, к тебе в избу. И корову заберет, избу спалит и тебя придушит! Вот тебе и будет молочко!

— Да мы что, одни в государстве, один наш колхоз? — явно смущенная доводами мужа, уже несмело возразила Прасковья Никитична. — Вон она, Россия-то, какая, от края и до края земли.

— Россия-то велика, да и враг силен. А ежели мы будем такими несознательными элементами, как ты, и России не будет. Ты бы вокруг оглянулась: на чем держимся-то мы? Немец всю Украину и Белоруссию захватил, и Прибалтику тоже, да и российских губерний не мало. Вон они, Новгород, Псков, Смоленск, Орел, Курск. Это тебе что, не Россия? Вон где хлебушек! А нам еще воевать да воевать. Андрей, что там нынче в газетах пишут? Как на фронте-то?

— Плохо, — отложив газету, ответил Андрей, — немцы Севастополь продолжают штурмовать, а вчера, десятого июня, под Харьковом в наступление перешли. Идут тяжелые бои.

— Вот видишь, — что есть силы грохнув кулаком по столу, крикнул Николай Платонович, — опять наступают, проклятые! Да не то что на корове пахать, я рубаху последнюю отдам, только бы разбить их и жизнь нашу советскую защитить!

Гордой походкой ушла от Андрея Наташа, но этой гордости хватило лишь дойти до своего дома. Войдя в полутемные сени, она распахнула дощатую дверь чулана и ничком упала на кровать.

«За что, за что мне жизнь такая? — мысленно повторяла она. — Что я сделала людям, в чем провинилась? Все люди как люди — живут, радуются, ждут чего-то, а я?»

Она пыталась заплакать, но слез не было. Ничего не ждала она от Андрея, давно зная, что прежнего не вернешь. Не появись он в деревне, может, все пошло бы по-старому. Она ничего не хотела вспоминать, ни о чем не хотела думать, но мысли, не подчиняясь ей, текли сами собой. Самым страшным был день свадьбы, когда, ошеломленная и растерянная, под венцом стояла она рядом с Павлом Кругловым, ничего не видя вокруг и только чувствуя его мокрую, липкую руку с толстыми пальцами. Долго после этого даже во сне виделись ей эти пальцы. Но в то время она ничему не противилась, ни о чем не думала, делая только то, что приказывали ей мать, отец, родные. Из всей свадьбы она помнила только пьяные разгоряченные лица, бесстыжие взгляды, словно старавшиеся обнажить ее и увидеть то, что скрывало дорогое подвенечное платье. Павла заметила она лишь поздно ночью, когда под пьяные свадебные крики их вдвоем заперли в спальне и он такой же, как и его руки, мокрый, липкий, схватил ее за плечи, прижал к себе и, хрипло дыша, начал целовать. Только в этот момент вспомнила она Андрея Бочарова и с ужасом поняла, что в ее жизни произошло страшное и непоправимое. Она рванулась из рук Павла, но он так цепко держал ее, что новое платье лопнуло по швам. Она хотела кричать, но за тонкой перегородкой спальни гудело множество голосов, и боязнь позора на всю округу сдавила горло.

Наутро опять пили, поздравляли Павла, поздравляли ее, опять наглые взгляды со всех сторон рассматривали ее. Случайно, из разговоров сгрудившихся у двери парней и девушек, она узнала, что Андрей неизвестно куда ушел из дому. Она рванулась из-за стола, выбежала в сени, но Павел догнал ее, притиснул в темный угол и жестоко избил. Физической боли она не чувствовала. Только в душе надломилось что-то, придавило ее. Она подчинилась мужу, подчинилась своим и его родителям, ничем не выдавая своего несчастья. Она ничего не знала об Андрее, но когда через пять лет он приехал в деревню, увидев, что он пошел в парк, не совладела с собой и побежала к нему. С этого времени самыми лучшими днями были редкие приезды Андрея в отпуск. Теперь и это исчезло навсегда.

По селу, разбредаясь по домам, мычали коровы, блеяли овцы; в сенях шумели дети; испуганная мать несколько раз заглядывала в чулан, а Наташа лежала, ничего не слыша и не чувствуя. Ее охватило безудержное отчаяние. Она снова попыталась заплакать, чтобы немного облегчить страдания, только слез по-прежнему не было. На мгновение ей представилось, как Павел возвращается с фронта, своей увалистой походкой приближается к ней, протягивает руки, хочет обнять ее. Ей стало омерзительно, гадко, и она, со стоном заскрежетав зубами, вскочила с постели.

— Нет, нет! — прошептала она. — Пусть что угодно, только этого не допущу! Я тоже человек…

Она присела на кровать, оправила платье и растрепанные волосы. Младший сын Володя звал ее. Она хотела прикрикнуть на него и тут же подумала, что ни он, ни другие ее дети ни в чем не повинны, виновата только она сама, что народила их от нелюбимого, постылого человека. Они должны жить, ничего не зная, и она обязана заботиться о них, сделать их жизнь такой, чтоб не переживали они того, что пришлось перенести ей самой.

Она встала, еще раз одернула платье, причесалась и пошла в избу. Отец сидел у окна и что-то делал.

— Что вы в темноте всегда, неужто огонь трудно зажечь, — не имея сил скрыть закипевшую обиду на родителей, сердито крикнула она, — вечно вы так!..