Геннадий Фиш - Падение Кимас-озера Страница 10

Конца их разговора я не слышал. И когда в другой раз я проснулся, открыл глаза, я увидал Тойво, укладывающегося у ракотулета. Он выглядел постаревшим на несколько лет и очень похудевшим.

— Опять, что ли, словил кого-нибудь в хвосте? — спросил неожиданно подошедший Антикайнен.

— Мое время еще не ушло, погоди, словлю еще десяток-другой! — попробовал отшутиться Тойво, но ему явно это не удавалось.

Он снова отстал от отряда и только что пришел.

— Товарищ начальник, — сказал он Антикайнену, — дозоры у нас слабо смотрят, меня никто по пути не остановил.

Командир пошел дальше осматривать стоянку и проверять бдительность дозорных. В своем опоздании Тойво мог найти и некоторую долю утешения.

Увидев разложенные костры, он вышел на берег, пошел к ним напрямик и таким образом не попал в воду; поэтому ему и не нужно было так возиться с лыжами, очищая их. Но к чести Тойво надо сказать, что это было последнее его отставание больше, чем на час.

Все остальные переходы он проделывал так, что только опытный глаз мог отличить в нем новичка.

Он проделал ускоренный курс подготовки в лыжники. Во что ему обошлась эта подготовка — говорили его лицо, напряженное, заострившееся, как у человека, долго болевшего, и его глаза, горевшие странным блеском.

По-настоящему я понял, во что обходился поход Тойво, лишь в Челке.

Отряду же обучение Тойво едва не стоило катастрофы при спуске перед Пененгой.

Было еще только четыре часа ночи, когда мы поднялись и вышли вперед. Снова вперед.

Было совсем темно.

Опять мы шли по реке.

Опять мой взвод шел посередине отряда.

Вначале итти всегда казалось невероятно трудно.

Ну, разве что заставишь себя сделать, и то через силу, шагов двести-триста.

Ныли мышцы на ногах, на руках, мышцы живота. Болели натертые плечи, разбухали ноги.

Стирались валенки.

Но через сто-двести шагов делалось уже вполне понятным, что можно пройти больше.

Мышечная боль растекалась, рассасывалась.

Морозный воздух, пронизывая все тело, бодрил.

Да, пройти можно было гораздо больше, чем двести шагов.

Пройти можно столько, сколько нужно, чтобы принести победу революции.

Мы шли вперед по реке, отталкиваясь палками, нагруженные, оставляя глубокий след в рыхлой целине.

Снегопад прекратился.

Ясная, морозная луна освещала наш утренний путь.

От света на снег ложилась полоса — лунная дорога, какая бывает на реках.

Передовики шли сейчас внимательнее.

Заметив талую воду, они взяли курс на берег.

За ними пошел весь отряд.

Мы прошли это место, снова спустились на лед и пошли по льду. Но на этот раз передовики прозевали и с размаху влетели в талую воду, скрытую снегом.

Отряд остановился. Мы вышли на берег.

— Остановки не будет! — скомандовал звонким своим голосом товарищ Антикайнен. — Они почистятся и догонят.

Таким образом мой взвод стал головным. Мы вышли на берег и уже больше не спускались на предательский лед реки. Мы шли вперед.

Луна закатилась.

Рассвет подступал к отряду из-за каждого беличьего дупла, волчьей норы. Мутно-молочный рассвет. Мы шли.

Скоро должна быть деревня Челка. После Челки наш путь лежал уже прямо в Реболы, где, по всей вероятности, находился штаб фронта. Пленные говорили, что там триста лахтарей.

— Матти, ты пойдешь со мной вперед в разведку и возьми с собой одного курсанта! — сказал Хейконен.

Я отобрал Лейно.

Мы идем вперед.

— Метрах в двухстах от деревни останови отряд и, если будут выстрелы, окружи деревню, чтобы никто не мог проскочить! — отдал приказ комроты товарищ Антикайнен.

Мы вышли вперед. Через пятнадцать минут хода мы были у самой деревни.

Деревня, как и большинство карельских деревень, расположена у воды и окружена низкорослыми, срубленными банями. Мы обошли деревню по задам. Ни над одной избой не развевался белый флаг. Из нескольких труб подымался уютный дымок.

Протяжно мычала корова.

Женщина вышла на крыльцо, постояла, сбежала с крыльца, перешла улицу и исчезла.

Несколько ребятишек возились на улице с огромной кудлатой собакой.

Никаких, даже отдаленных, признаков лахтарей не было видно. Деревню война, казалось, обошла.

— Да, здесь, конечно, тоже никто нас не ждет, — улыбнулся мне Хейконен. — Но мы все-таки здесь!

И для проверки мы выбрали самый крепкий, богатый на вид дом в деревне, где, конечно, остановились бы белые, и пошли к нему. Лыж снаружи не было видно. Все было попрежнему спокойно. Я постучал в дверь. Хриплый женский голос ответил мне по-фински:

— Войдите!

— Спасибо! — отвечал я. — Нас трое.

И мы вошли через сени в горницу.

Горница была чисто прибрана, половики разостланы на сияющем чистотой полу. Покрытый сверкающей клеенкой стол, образа в углу.

Мы предупредительно сняли шлемы: откинули капюшоны, так что шлемы остались в капюшонах. Рослый, упитанный, неповоротливый мужчина встал с кресла при нашем появлении.

— Здравствуйте! — сказал Хейконен.

Мужчина что-то промычал в ответ.

Из соседней комнаты, в которой была растоплена плита, раскрасневшись от жара, выскочила женщина лет тридцати пяти и затараторила:

— Здравствуйте! Это мой муж. Он глухой. Как хорошо, что вы пришли к нам! Вы давно из Финляндии?

— Позавчера! — глухо ответил Хейконен.

Я взглянул на него недоуменно. Он подмигнул и скривил угол рта мгновенной улыбкой.

— Разве здесь никого из наших нет?

— Нет, нет... — и женщина быстро перед глазами мужа задвигала пальцами. Так разговаривают с глухонемыми.

Он сделал к нам шага два навстречу, ухватил руку Хейконена, потом радостно стал пожимать мне руку, и живейшее удовольствие было написано на его заросшем кустами волос лице.

— Он принимает нас за финских офицеров, — успел шепнуть мне Хейконен в то время, как глухонемой кулак тряс руку Лейно.

— Дорогая хозяюшка, нам с дороги молочка бы выпить! — обратился к хозяйке Лейно.

Через полминуты мы уже сидели за столом, покрытым сияющей клеенкой. Перед каждым из нас возвышался кувшин с парным молоком. Приторный вкус молока и тепло горницы размаривали.

Хозяйка весело хлопотала у плиты в соседней комнатке, что-то спешно для нас стряпая.

— Пей в два горла, Лейно, нескоро еще дождешься такого угощенья, — обтирая губы, сказал Хейконен.

Лейно улыбнулся, хотел что-то ответить, но поперхнулся и закашлялся. Несколько капель молока грузно упали на клеенку.

Хозяин, наблюдавший всю нашу трапезу, с почтительным восторгом и радостной преданностью подскочил в одну секунду с полотенцем в руке и, предупредительно изогнувшись, быстро вытер с клеенки капли, оброненные мною и Хейконеном.

Финский офицер имел в этом доме, очевидно, право на почтительное уважение.

Желая, наверно, еще раз подчеркнуть свою преданность к нам и ненависть к советской власти, глухонемой подошел к комоду, покрытому кружевным ручником, выдвинул ящик, из ящика вытащил шкатулку, из шкатулки несколько совзнаков миллионного достоинства, выразительно плюнул на них, бросил на пол и стал изо всех сил топтать их.

— Погоди, я разделаюсь с ним! — прошептал мне на ухо Лейно и стал медленно вытаскивать из кармана ватных штанов бумажник.

На громкое шарканье мужа вышла из соседней горницы хозяйка, подобрала дензнаки и, бережно сложив их, взяла из рук мужа шкатулку, положила в нее дензнаки и вышла из комнаты, захватив шкатулку с собой.

Лейно тем временем вытащил бумажник из кармана и, разложив его на столе, вынул хранимую им с 1918 года финскую марку, — марку, выпущенную Советом народных уполномоченных Финляндии с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и подал эту марку кулаку.

Кулак, увидев финские буквы, не потрудился даже прочитать их внимательно. Он, как полоумный, запрыгал, поднес марку к своим губам, стал ее целовать. Было одновременно и смешно и противно.

— Матти, — обратился ко мне Хейконен. — Пойди, приведи отряд.

Я вышел и, надев лыжи, отправился к отряду, который, как условлено, должен был ждать результатов разведки вблизи от деревни. Дозорный наш окликнул меня.

— Можно итти вперед! — ответил я ему на ходу и остановился, увидев картину, подобную которой я, надеюсь, до самой смерти своей не увижу больше.

Почти весь отряд спал, стоя на лыжах, уткнув палки в грудь, беспомощно опустив голову и руки.

У некоторых изо рта тянулась тонкая, замерзавшая в воздухе слюна.

Мерное сопенье вырывалось из утомленных грудей. Закрытые глаза, мерное дыхание, беспомощно повисшие плетьми руки самых здоровых парней, каких только мне пришлось встретить на своем веку, показывали уже почти невозможную степень утомления. Полное отсутствие разговоров и шуток говорило больше, чем самые подробные расспросы.