Марсель Байер - Летучие собаки Страница 10

Подобные записи обнажают самое нутро источника звука: нет, это даже не подслушанное сердце, пусть и со своим неповторимым ритмом у каждого человека, в итоге лишь подтверждающим, что механизм работает бесперебойно, — внедрение идет гораздо глубже. Биение сердца есть просто доказательство жизни, которое можно найти у многочисленных живых существ. Но голос в известной мере подчинен воле, и каждый его звук выявляет особенности резонирующего тела, человека.

Вдруг дверь открывается, передо мной как ни в чем не бывало стоит господин Карнау. В его комнате ничего не слышно. Он спрашивает:

— Тебе не спится, Хельга? Ты что, плакала?

Я боюсь господина Карнау. Он ведет меня к себе. В комнате темно, горит только настольная лампа. Вон в тени что-то шевелится, наверное, гость скрючивается от боли и хватается руками за живот. Нет, это Коко, сейчас подбежит. Господин Карнау сажает меня на кровать и закутывает в шерстяное одеяло, а сам садится за стол, рядом с проигрывателем. Собака прыгает ко мне и просится под теплое одеяло. Неужели здесь больше никого нет?

Господи боже мой, что стряслось с Хельгой? Она была ни жива ни мертва, когда я наткнулся на нее за дверью. Теперь наверняка думает, что я чудовище. Пока дети у меня, нельзя проигрывать записи. Это слишком опасно. А я-то думал, все давным-давно спят. Что вообразила бедная девочка, когда из моей комнаты донеслись звуки, вызванные болью? Надеюсь, ей скоро полегчает и она позабудет услышанное.

Закутав голые ножки в одеяло, съежившись, Хельга сидит на кровати и все еще трясется от страха. Кого она боится, меня? Этой темной комнаты? Голоса, давно отзвучавшего? Робко оглядывается по сторонам, сущий ребенок; все перенятые от матери и няни взрослые ухватки при обращении с прочими детьми принадлежали как будто другому человеку, а не маленькой девочке, которая сидит тут передо мной и словно язык проглотила.

Нужно поскорее вовлечь Хельгу в давешнюю игру, главное — говорить без заминок, чтобы она отвлеклась от собственных мыслей. Музыка действует успокаивающе, равно как и вид проигрывателя, на котором поблескивает черная пластинка, плавно наматывая круги.

Собака кладет голову мне на колени. Господин Карнау спрашивает, нравится ли мне Коко.

— Нравится, но что это за порода?

— Не знаю, никогда не интересовался. Думаю, теперь это не очень просто установить.

— Как, он нечистокровный?

Господин Карнау смеется:

— Боюсь, что нет.

— Тогда это помесь.

— Скажем, дворняга, так более благозвучно.

Господин Карнау еще раз ставит для меня пластинку. И говорит:

— Я люблю сидеть вечером без света и слушать музыку. На многих по-настоящему темная ночь во время светомаскировки действует удручающе, но, по-моему, очень красиво, когда небо над городом не бледное, как обычно, а иссиня-черное, и его гораздо лучше видно. Тебе, наверное, было страшно в темноте?

— Да, немножко. Но теперь всё в порядке, только там, в коридоре…

— Мне это хорошо знакомо, в детстве я тоже боялся темноты, особенно в закрытых помещениях, на улице еще куда ни шло. Если подумать, то и сейчас точно так же: в квартире без света через какое-то время становится невыносимо, зато часами бродить по ночным улицам для меня одно удовольствие, если, конечно, навстречу не попадаются призрачные тени.

Под настольной лампой волосы у господина Карнау блестят. Он не гонит меня в кровать, как сестер и брата, которые давно уже спят, и мы вдвоем болтаем. О каких призрачных тенях он говорил? Во всяком случае, это не люди, у которых есть тень, ведь тень есть у всех. Может, хотел сказать, это люди, живущие только в тени, или все-таки это не люди из плоти, а призраки? У господина Карнау очень спокойный голос, и он становится все глуше и глуше. А может, это духи, блуждающие по ночам? Или вор, крадущийся в темноте за углем? Не человек и не зверь, с мешком на плечах, который он держит в лапах, не в руках. Больше не страшно, не боюсь кривой физиономии угольного вора под кепкой, пусть себе смотрит, не боюсь даже того, что господина Карнау уже не слышно и что сейчас совсем темно.

— Хельга, ты еще не спишь?

Я молчу. Господин Карнау берет меня на руки и, завернутую в одеяло, переносит в детскую. Осторожно кладет рядом со спящей Хеддой, в нагретую ею кровать. Укрывает. Потом уходит.

Какая муха укусила Коко? Почему в такую рань он устраивается на моей руке? Хочет разбудить? Вот еще и ноги придавил всем весом. Но Коко не такой большой. Чуть приоткрываю глаза: уже светло. Вижу сияющее детское личико. И еще одно.

Раздается хихиканье. Дети прокрались ко мне и сидят на кровати. Пятикратное доброе утро. Все уже на ногах и по-собачьи, как пес, который только что проснулся, трясут своими маленькими головками. Волосы вконец растрепались, хотя малыши здесь только вторую ночь. Ни у горничной, ни у меня не получается аккуратно заплести косички. Хольде заползает ко мне под одеяло. И сразу начинает меня причесывать игрушечной расческой, приговаривая: «Нехорошо быть таким лохматым».

Малыши смеются. Перед самым моим носом танцует кукла, и Хедда измененным, кукольным голосом запевает утреннюю песенку. Но сразу сбивается, а может, это сбивается кукла, и потом беспрестанно твердит только первые строчки. В ногах кувыркается Хельмут. Коко, в восторге от этой возни, тоже прыгает к нам.

Колени Хельмута медленно подгибаются, он как подкошенный падает на кровать и мгновение лежит неподвижно. Но потом снова встает, вытянув палец, целится в Хелыу и цокает языком, раздается щелчок. Теперь падает Хельга, еще медленнее, лежит, не шевелится, только тело покачивается на матрасе. Хольде с любопытством наблюдает, как теперь повалится Хильде, на которую Хельга направила указательный палец и щелкает языком, имитируя выстрел. У Хельмута есть идея — вместо пальцев-пистолетов взять в качестве гранат подушки и устроить настоящую битву.

Хедда и Хольде выползают из-под одеяла и присоединяются к остальным, все бегут к своим кроватям за подушками. Только Хельга задерживается в комнате и наставляет:

— Главное — внимательно следить, чтобы все делалось правильно, даже падать нужно уметь, когда тебя убивают, всё не так-то просто.

Когда умирать наскучило, дети придумывают новое развлечение. Старшая шепчет что-то своим на ухо, а потом обращается ко мне:

— Вы должны отгадать, во что мы играем.

Малыши выстраиваются рядком перед моей кроватью. Хольде хихикает. Но Хильде цыкает на нее и с сердитым лицом дергает за ночнушку. Сестра сразу замолкает. Дети стоят молча. Потом начинают размахивать руками в воздухе и смотреть так, словно хотят что-то сказать. Но ничего не говорят. Спустя некоторое время теряют терпение, и Хельга спрашивает:

— Ну как, еще не догадались?

— Нет. Пловцы? Птицы?

— Ничего подобного.

— Может, рыночные зазывалы? Или немое кино?

— Парад глухонемых!

Вся пятерка поворачивается кругом и чеканя шаг молча выходит в коридор.

III

Теперь, когда дети уехали, в квартире настала тишина. Почти невыносимая тишина, словно пол застелили коврами, а стены обили ватой, так что ни смех, ни болтовня, ни простодушные вопросы не разносятся по комнатам. Даже пес как-то странно сопит и фыркает; от шумных дней остались лишь смутные воспоминания. И пластинки, как ни увеличивай громкость, не могут возместить утраченного и принести утешение. В беспокойстве брожу по комнатам и всё высматриваю, не схоронилось ли где эхо детских голосов, зацепившись за обои или за мебель. Нет, всюду тишина.

За те несколько часов, что мы провели вместе, голоса малышей оставили после себя такое живое воспоминание, что теперь мой внутренний слух способен воспроизвести их в любой момент. У каждого голоса свой неповторимый рисунок. Даже тоненькие голосочки самых младших без труда различимы, хотя они еще не очень выразительны и только с годами сформируются окончательно. Связки развиваются вместе с организмом, и немало зависит как раз от подвижности организма: голос крепнет, когда ребенок дурачится с сестричками и братишками. Крепнет, пробуя свои силы на других детях, когда они сражаются, захлебываясь от эмоций, и даже когда плачут. Крепнет, когда конечности приноравливаются друг к другу при ходьбе, прыжках или при взаимодействии левой руки с правой. Голос крепнет, даже когда ребенок сосредоточенно играет в одиночестве и незаметно для себя что-то бормочет под нос, не обращая внимания на посторонние шумы.

Сейчас у этих детей голосовые связки еще не утратили эластичности. Дети непринужденно болтают и, произнося слова и звуки, разумеется, не думают ни о какой свободе. А втайне наверняка мечтают говорить как взрослые. Со временем непринужденность пропадет. Дети научатся даже кашлю, вернее — вежливому покашливанию и хмыканью взрослых, которым сопровождается першение в горле; люди при этом прикрывают рот ладонью, вместо того чтобы сразу прочистить легкие и почувствовать облегчение. Когда дети вырастут, их голоса вряд ли будут звучать в полную силу: дикие крики, ликование и рев сменит сдержанный тон, по громкости — в самый раз для комнаты или другого помещения. Голосом займутся и совсем скоро направят в нужное русло: говорить четко, не подхватывать услышанную на ходу чужую интонацию, не брать ее на вооружение, приправляя ею все реплики и разговоры, забыв о своей собственной; никому не подражать, даже бессознательно. И в один прекрасный день навсегда исчезнут настойчивое повторение словечек и фраз, беспрестанные слезы и нытье. Ибо каждый голос находится под пристальным надзором взрослых.