Канта Ибрагимов - Прошедшие войны Страница 10

Громко выражая свое недовольство, пригибаясь в низких дверях, входил Цанка. Его речь на полуслове оборвалась, орлом взметнулись вверх тонкие брови, глаза расширились. Еще мгновение он, пораженный, застыл в неестественной позе. Потом, на выдохе, уже тихим, подавленным голосом, спросил:

— Кесирт — ты ли это?

После недолгого чаепития тронулись в путь. Впереди на коне выехал Цанка, за ним грациозно, даже на крутом спуске горы не сгибая спины, шла молчаливая Кесирт, накинув поверх своего великолепного наряда потрепанную временем овчинную шубу.

«Чувствует мое сердце — что-то сегодня будет. Никто не устоит перед этой красотой, — думала мать, долго взглядом провожая единственное дитя. — Береги ее Аллах! — молилась она. — Дай ей счастья и немного терпения и выдержки».

А потом, когда путники уже скрылись за поворотом в лесу, уже вслух сказала:

— Благородная кровь — есть благородная кровь… Но разве это скажешь… Ой, береги ее Боже! Береги!

От мельницы до Дуц-Хоте дорога шла вниз по наклону. Шедшая пешком Кесирт отставала, тогда Цанка останавливал коня и с недовольным видом ждал.

— Праздник уже в разгаре, а я здесь с тобой до обеда завозился, — раздраженно говорил он.

— А что ты возмущаешься? Будто я тебя звала… Поезжай быстрее, а я как-нибудь сама дойду, — безразлично отвечала попутчица.

— Да я бы давно уехал — да Ваша ругаться будет.

— А что он ругается?.. Проявил заботу. Мог бы тебя за мной на санях прислать, если он такой заботливый.

— Чем ты недовольна? Вон смотри, какую он тебе шубу прислал, а ты даже смотреть на нее не желаешь.

— Не нужна мне его шуба. И ничего мне не надо. У меня все есть, — резко ответила Кесирт.

— Ой-ой! Какая цаца! — засмеялся Цанка. — Подавай ей сани, шубу. Ишь чего захотела…

Он на полуслове оборвал свою речь и с раздражением отвернулся, стегнул коня.

— Продолжай, продолжай, — вслед ему крикнула Кесирт. — Скажи, что много хочет дочь нищей рабыни Хазы… Иди прочь! Сама как-нибудь дойду! Много ты знаешь! Умник-молокосос!

Однако Цанка не уехал, метров через сто он остановил коня, дождался, когда подойдет Кесирт и, не говоря больше ни слова, они медленно пошли дальше — думая каждый о своем, а может об одном и том же.

— Слушай, Кесирт, — не выдержал томительного молчания Цанка, — как ты здесь ходишь одна? И не боишься?

— Я редко хожу. И то только с матерью, — сухо ответила девушка.

— Ой, твоя мать — тоже мне защитник, — и он усмехнулся. — А это видишь, — и Кесирт достала из-под свисающего рукава черкески обоюдоострую тонкую пику, прикрепленную к руке с помощью широкого резинового пояса.

— Вот это да! — удивился Цанка. — Дай посмотреть.

— Не дам, — строго отрезала дочь Хазы. — Поезжай вперед и не болтай.

Дорога к Дуц-Хоте была не объезжена, вся в снегу. Вдоль дороги росли малорослые деревья и кустарники. На них одиноко висели обглоданные птицами обмороженные плоды мушмулы и боярышника. Чуть в стороне стояли высокие, разнаряженные в белесый игольчатый иней деревья чинары. Крупный угольно-черный дятел, сопровождая путников, залетал вперед и выглядывал из-за деревьев своей ярко-красной головкой. Перед самым Дуц-Хоте он крикнул заунывное «клюээ» и исчез в сонном лесу. Издалека все явственнее слышались пение, барабанная дробь джигитовки, людской шум.

На широко раскинувшейся чуть пологой поляне — Дуц-Хоте-ари — расположенной прямо над Пешхой-Лам, между небольшими горными, никогда не замерзающими речками Верхний Вашандарай и Вашандарай, шло гуляние. Внизу, прямо у выезда из Дуц-Хоте, в беспорядочном хаосе стояли сани, повозки, одноосные старенькие арбы. Слева вдоль реки варились на веселых кострах семь огромных котлов с мясом. Кругом, крича, плача и смеясь, бегали полуголые дети, стояли, вдыхая забытый запах телятины, одинокие старенькие женщины. «Хорошо, что мать сюда не пустила, — думала Кесирт, проходя мимо, — а то тоже вот так стояла бы, в ожидании еды».

Основные события развивались в самом центре поляны. Здесь, теснясь и толкаясь, стоял огромный круг людей: с одной стороны мужчины, с другой женщины и девушки. В первом ряду у мужчин сидели почетные старейшины, далекие гости, за ними стояла молодежь. У женщин все было наоборот — в первом ряду, показывая свою красу и юность, сидели молодые девушки, а старшие женщины и жеро прятались за их девичьей наивностью. Между стройными рядами девушек и мужчин оставлено просторное место для танцев, а в конце его сидели два гармониста и два барабанщика, сбоку от них, ближе к мужчинам, за добытым в 1918 году в русской крепости Ведено полуразбитым лакированным столом восседал инарл[26] Шамсо, здоровенный мужчина из селения Хатуни. Шамсо — известный в округе балагур, бездельник и пьяница — был «штатным инарлом» на всех увеселительных мероприятиях. На его обшарпанном трофейном столе стояли для декорации остывший прокопченный сажей чайник и две-три пиалы. Под столом стояла большая бутыль с чагар[27], рядом с ним, чуть сзади, примостился его друг-собутыльник, такой же здоровенный мужчина Рамзан, близкий родственник Цанка. Незаметно для окружающих (хотя все это видели и знали), Рамзан периодически наливал в стаканы горячительный напиток и толкал в бок Шамсо. После этого инарл для «совещания» окружал свой стол плотным кольцом своих многочисленных помощников, которые обязаны были беспрекословно выполнять желания инарла, и, не чокаясь, выпивал чарку, затем закуривал припасенную для данного случая папироску и кричал:

— Всё, перерыв кончен. Продолжаем танцы. Гармонист, играй.

 Обычно для таких торжеств местные умельцы изготавливали несколько штук кехат-пондур[28], незатейливое звучание которой могло продолжаться не более двух-трех часов, затем она рвалась и принимались за другой инструмент. Танцы продолжались до тех пор пока не изнашивались все пондуры или не начинался спор и драка (последнее бывало чаще). Игру на пондуре сопровождал громкий звук барабанов, напоминающий топот копыт молодого жеребца. Под аккомпанемент инструментов иногда подпевал короткие песенки сидящий рядом немногочисленный хор девушек. Их песни бывали то шутливо-затейливыми, то уныло-лирическими, в зависимости от состава танцующих.

 Желающий танцевать мужчина должен был платить небольшую сумму денег инарлу. Эти деньги шли в основном на выпивку и курево «генерала» и его окружения, а также на покупку музыкальных инструментов для следующего празднества. Почетные гости издалека, старцы и юноши, освобождались от этих податей. Весело заныла гармонь, ударили в барабаны, молодые люди дружно, в такт захлопали в ладони. Раскрасневшийся от мороза и напитка Шамсо блестящими, никогда не пьянеющими глазами осмотрел ряды мужчин и, пытаясь перекричать всех, сказал:

— Я думаю, что пора попросить в круг нашего «юного» Эдалха. Пусть покажет нам свое вечное мастерство и удаль.

Все одобрительно закричали. Эдалх — сгорбленный древний старик, довольно проворно вышел в круг, кинул демонстративно на землю свой костыль, развел орлино руками и со всей серьезностью, стоя на одном месте, стал шутливо гарцевать. Все, кроме музыкантов и Шамсо, встали. В такт движений старика пондур и барабан замедлили свой пыл и перешли в ритм хода старой клячи. Старики обычно не выбирают себе партнершу, любая женщина сама может выйти в знак уважения возраста. Однако по традиции в круг выходят только жеро на закате зрелости. Они, зная, что их вряд ли кто пригласит, пользуются моментом, чтобы показать всем, что они есть и еще хотят жить.

Сразу три жеро бросились в круг, улыбаясь лицом и будто не замечая соперниц. Наступило короткое замешательство, и раздался дружный смех среди молодежи. Слово было за Шамсо.

— Так, так, подождите, — действительно озабоченно крикнул инарл. — Вы уже танцевали. Пусть танцует Лала.

Пытаясь скрыть досаду и смущение, две жеро вернулись в круг, а здоровенная, толстая Лала, тая от удовольствия, закружилась в бесконечно долгом танце вокруг старика, рассекая пространство мощными грудями, сияя краснотой щек. Хор девушек запел шутейные напевы. Молодые ребята кричали: «Смотри, какая жеро! Прямо из танца отводи ее домой!»

Старик еле стоял на ногах, ему уже было не до шуток, а Лала все ходила и ходила по кругу, наслаждаясь всеобщим вниманием.

— Всё, всё, хватит. Сколько можно? — наконец крикнул Шамсо.

Затем танцевали молодые. Мужчины танцевали с азартом, с шумом, с необузданным темпераментом и дикостью; молодые девушки — спокойно, грациозно, глядя только себе под ноги, подчиняясь в движении указаниям джигита[29].

Кесирт стояла на самом краю, ее никто не мог увидеть, а она с трудом видела только головы танцующих, и то только благодаря своему росту. Она невольно вытягивала шею, ноги ее окаменели от холода, и пытаясь хоть как-то согреться, прыгала с ноги на ногу. Вынужденная отстраненность от происходящих событий разжигала ее девичье самолюбие, дыхание ее стало частым, в висках била дробь, румянец стал еще гуще и обширнее, алые губки капризно вздулись, черные глаза то ли от яркого света, то ли еще от чего сощурились и слезились.