Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди Страница 10

Обитатели хаты встревожились. Одеваясь, они суетливо одергивали полы шуб, затягивали кушаки, пугливо озирались по сторонам. Кто-то отчаянно тряс подстилки, отыскивая шапку, а шапка сидела на голове, закрывая лоб чуть не по самые глаза. Кирей все время оступался, как стреноженная лошадь: вот уже несколько секунд он тщетно пытался попасть левой ногой в валенок.

— Скажи на милость, не хитрое дело, а не получается! Подойди-ка, Хвиной, обопрусь, — попросил он.

Со двора послышалось более строгое предупреждение:

— Что не выходите?.. Забились в темные углы, как мыши. Дождетесь, что выкуривать начнем!

— Нам с живыми кадетами поговорить охота! А ну, скорей вылезайте!

Во дворе смеялись, но в хате царило прежнее смятение.

Хозяину хаты необходимо было пробраться к двери, но он никак не мог сделать и шага вперед и, потеряв терпение, буркнул себе в бороду:

— Вот храбрецы!..

Андрей, опершись о локоть, ругнулся:

— Долго ты, Хвиной, будешь толочься?!

Хвиной, услышав недовольные выкрики кума Андрея, стал сам ругать кого-то за растерянность и, работая локтями, старался протолкнуться в дверь.

— Кто хозяин? — громко спросили во дворе.

— Я, — ответил хозяин, в упор глядя на бритого красноармейца с карими настойчивыми глазами.

Плетью указывая на вышедших из хаты, красноармеец спросил:

— А это кто?

— Беженцы-казаки…

На лице красноармейца появилось выражение преувеличенной озадаченности. Изогнув левую бровь, он настороженно всматривался в людей, столпившихся у крыльца. Заметив Хвиноя, загадочно улыбнулся этому невзрачному, маленькому и узкоплечему человеку, одетому в засаленный и рваный ватник.

— Кадет? — спросил он Хвиноя.

Хвиной не ответил. Тогда второй красноармеец со всей категоричностью заявил своему товарищу:

— Не кадет, а буржуй… Не видишь, что ли?..

Оба сдержанно улыбнулись, внимательно рассматривая живого кадета.

— Оружие есть? Признавайся, а то по-другому будем разговаривать.

— Нет оружия, — выйдя вперед, твердо сказал Хвиной.

— Какой станицы, чертов гайдамак?

— Вешняковской.

— А хутора?

— Осиновского.

— Бирюкова знаешь?

Хвиной зачем-то снял шапку, несколько секунд помолчал и затем возбужденно выпалил:

— Филиппа? Ивана Петровича сына? Как же!.. Знаю!

— Фильку?

— Петровича сына?

— Тут он, что ли?..

Неумытые лица беженцев заулыбались. Хвиной еще подался вперед и, нетерпеливо топчась на месте, спросил:

— А Ваньки моего там нету?

— А как его фамилия?

— Чумаков.

Первый красноармеец, поразмыслив, ответил:

— Не знаю.

— Есть, — оказал другой красноармеец. — Это тот, что недавно пристал. Они теперь с Бирюковым неразлучные. Только их сотня пошла правей, на Кущевку.

— А, вспомнил!.. Безбровый, тощий такой, — утвердительно помотал головой первый красноармеец.

Хвиной обернулся в сторону хуторян и, подняв над головой кулак, с гордостью заявил:

— Ванька и Филипп — они ж дружки! Как им не быть вместе? Вместе росли, учились. Три класса кончили в один год. Ванька первым шел, а Филипп — вторым.

— Ты много-то не разглагольствуй, — прервал Хвиноя один из красноармейцев. — Теперь я вспомнил! Сын твой немного рассказывал, как ты собирался в отступление. «Если попадется тебе отец, сказал, высеки его хорошенько плетюганом, чтобы закаялся отступать с кадетами…»

Хвиной взглянул на бритоусого, остролицего красноармейца, на его серый шлем с большой красной звездой из сукна. Он взглянул прямо в его карие глаза, игравшие усмешкой, и понял, что ничего опасного в этих красноармейцах нет и бояться их нечего. Небрежно помахав шапкой, он усмехнулся и откровенно заявил:

— Раньше думал, что убьете, потом думал, что отлупите, а сейчас вижу: ничего нам не будет…

Красноармеец, раскуривавший трубку, сплюнул через левое плечо, улыбнулся в клуб дыма и сказал:

— С отцами кое-где на Дону трудновато было. Сам я — казак Михайловской станицы. Мы с отцом тягали один другого за воротники, да так тягали, что отец посеял два передних зуба. Когда я ушел к красным, два года из дому писем не получал. А неделю назад товарищ пришел из отпуска и письмо привез. Собственноручно отец пишет: «Николай, ушиб ты меня тот раз больно, но не даром».

Все засмеялись. Остролицый красноармеец, шутливо хлопнув Хвиноя плетью по плечу, сказал:

— Ну, кадет, завтра получишь пропуск — и катай домой. Катай и рассказывай, как ты храбро и до победного конца сражался с красными.

Неожиданно осадив мышастого коня, он круто повернул его, и через несколько секунд, подпрыгивая в седлах, красноармейцы выехали со двора.

Беженцы по-прежнему стояли у крыльца. Они озадаченно смотрели на улицу и, казалось, так и не поняли происшедшего. Еще час назад каждый из них и мысли не допускал, что встреча с Красной Армией обойдется без жертв, а вышло совсем иначе.

За селом проходила конница. Впереди трепетал на древке пунцовый стяг. Оркестр играл марш, и бодрые звуки разносили над заметенными снегом избами села новую и еще далеко не осмысленную радость.

Февральское солнце сегодня светило и пригревало, как в безоблачные дни марта. В ярах и балках осунулись сугробы. На взгорьях и по курганам видны были черные проталины, покрытые прошлогодней стерней и полынью. Жаворонки, опускаясь на оттаявший снег дороги, самоуверенно расхаживая по ней, разгребали конский помет.

Минуя одно за другим села и хутора, разбросанные по лощинам холмистых степей, Хвиной и его друзья возвращались домой. Пять саней ползли одни за другими. Около передних, в которых сидел выздоравливающий Андрей, шагало несколько человек. Они оживленно беседовали и порой дружно смеялись.

Долгие и трудные скитания были позади. Люди возвращались в родной хутор, и никто не мешал им искренне выражать свое настроение. Хвиной радовался не меньше, чем кто-либо из его товарищей, и в радости своей был нетерпелив. Незаметно для себя он то и дело опережал спутников, пошатывающейся, утиной походкой уходил далеко вперед и возвращался обратно, про себя упрекая лошадей за то, что так медленно тянут сани, так медленно подвигаются к дому…

— Ты, кум Хвиной, как застоявшийся конь, — пошутил Андрей.

Хвиной широко улыбнулся, махнул рукой и еще чаще заковылял вперед.

— Рад! Всякий думал: будут где-то сохнуть наши овчинки, — продолжалась беседа у Андреевых саней.

— Да… Вот и угадай…

— Ни брани, ни насмешек.

— Свой народ!

— Ребята михайловские…

— Ванькины полчане! — гордо заявил Хвиной.

Глядя на кума, Андрей добродушно усмехнулся.

— А твои полчане — Аполлон, Степан да Федор Ковалев… В одном полку отступали…

— Были, да сплыли, — в тон ему откликнулся Хвиной.

Дорога, перевалив через греблю, пошла под гору.

Сани собственной тяжестью стали напирать на лошадей, вынуждая их бежать.

— Садись, кум! — позвал Андрей.

Хвиной легко, как молодой, прыгнул в сани, натянул вожжи и, взмахнув кнутом, весело крикнул:

— Вперед, рыжий! Под горку не тяжело!..

К новым берегам

Сквозь низкие дымчатые облака просвечивало солнце. Тихо падал крупный снег — первый снег зимы 1920–1921 годов.

Речка Осиновка, узкая, извилистая, спрятанная за оголенными вербами и за чернеющими кустами терна и вишенника, только что покрылась прочным молодым ледком.

На хуторе уже начинали забывать о гражданской войне. Ванька и Филипп пришли из Красной Армии. Аполлон, Матвей и Федор Ковалев вслед за Хвиноем и его товарищами вернулись из отступления.

Хвиноев Петька и Яшка Ковалев, собрав еще около десятка друзей, радостно встречали зиму. Выпросив у Андрея Зыкова маленькие сани-розвальни, они втаскивали их на крутую Дедову гору и скатывались оттуда с головокружительной быстротой. С такой же быстротой навстречу им летели хуторские курени и хаты, крыши которых перекрасились в один слепяще белый цвет.

Махая шапками, ребята кричали на весь притихший хутор:

— Берегись!

— Задавим!

— Мчимся в поход!

— «Прощай, страна родная!»

И Букет, черный постаревший Хвиноев кобелишка, веселился вместе с ребятами. Не отставая от саней, он остервенело лаял и размахивал своим поизносившимся хвостом.

Хвиной стоял среди двора, смотрел на Дедову гору и изредка укоряюще покачивал головой.

— Петька! — наконец позвал он заигравшегося сына. — Хворостина по тебе плачет! Вот влезу на гору и высеку!

Из-за плетеной стены половника, который отгораживал двор Хвиноя от двора Зыковых, выглянул Андрей, только что вернувшийся из совета, где работал теперь председателем комитета бедноты — комбеда.