Петр Смычагин - Горячая купель Страница 10

— Эх сыпет так сыпет! — съежившись у парапета, говорил Крысанов. — От этого не спасешься.

— С верхнего этажа, что ли? — спросил Батов.

— Какой тебе — с верхнего! Мины это! — прокричал Крысанов. — Не видишь, чего рвется? Из-за дома кидает.

Батову неловко стало, оттого что не смог различить разрывы мин от разрывов фаустпатронов. Но этой науки, хоть десять лет просиди в училище, — не усвоишь. На переднем крае она дается.

— Вот садит! Вот садит! — кричал от первого расчета Боже-Мой. — Кривое бы ружье теперь, да выкурить бы его из-за дома-то.

Артиллеристы перенесли огонь на амбразуры, на окна нижнего этажа, заложенные кирпичом. Работали разные калибры, но ни один снаряд, если он попадал в стену, не пробивал ее, а лопался, как елочная хлопушка. Однако окна открывали мастерски наши артиллеристы: летел кирпич, появлялись зияющие бреши. А из них снова рвался огонь.

Выждав момент, несколько автоматчиков бросились вперед. Они выскочили оттуда, где раньше были ворота, вход во двор, и, добежав до середины улицы, бросили дымовые гранаты: весь дом покрылся будто огромными хлопьями ваты.

— У пулеметов остаться по одному человеку, остальные — за мной! — приказал Батов и перемахнул через парапет.

Когда фашистов закрыло сплошной дымовой завесой и они «ослепли», их пулеметчики открыли бешеный бесприцельный огонь по территории двора. Но было поздно: двор опустел. Наши солдаты уже успели окружить этот дом-крепость. За Батовым сначала бежала небольшая кучка солдат его взвода. Потом вся левофланговая часть стрелков повернула за ним, обтекая дом слева.

Ворвались во двор. Разбитые пушки молчали. Фашистские минометчики, побросав минометы, удирали в глубь квартала через сад, не оборачиваясь и не отстреливаясь. Батова обогнали солдат из третьего расчета и сержант Оспин. Как только солдат повернул за угол дома, точно запнулся, упал вниз лицом. Оспин прижался к стене, осторожно выглядывая из-за угла. Батов проскочил вперед и увидел удиравшего грузного немца.

— Бей его! Чего спрятался?!

Оспин срезал гитлеровца очередью и вместе с остальными устремился к подъезду.

Перегородки в доме зияли огромными провалами. На полу — кучи ломаного кирпича, отбитой штукатурки, обломки мебели. Все это густо посыпано закопченными стреляными гильзами, кругом валяются трупы. Боже-Мой сталкивал из амбразур на улицу вражеские пулеметы.

— Запастись гранатами! — приказал Батов, кивнув на кучу немецких гранат. — За мной, наверх!

Но стоило подняться на один марш, как с площадки второго этажа резанула автоматная очередь. Батов швырнул туда гранату. С площадки метнулись фигуры немцев вверх по лестнице.

«Куда они прутся все вверх? Неужели спастись думают?» — пронеслось в голове. Несколько человек, опередив Батова, уже поднялись на следующий марш. В это время грохнул взрыв.

Наши артиллеристы теперь вели огонь по второму этажу. Закрытая дверь с треском распахнулась и, как метелкой, смахнула солдата. Он отлетел в угол площадки, ударился головой о стену и сник.

Чадов нырнул в открытую дверь, в дым, в копоть, высунулся в окно и, размахивая автоматом, ругал артиллеристов на чем свет стоит. Слышать они его не могли, но, видимо, заметили: огонь прекратился.

На третьем этаже боковая дверь была забаррикадирована. Но стоило появиться на площадке, как оттуда, из-за баррикады, затрещали автоматы. Кое-кто успел проскочить в пустую комнату, другие попятились назад по лестнице. Снизу, расталкивая всех, поднимался Милый-Мой, неся под мышкой фаустпатрон.

— А ну-ко, пустите-ко меня! — покрикивал он.

Сверху, с чердака, будто железный горох посыпался — хлестнула автоматная очередь и затихла. Батов перегнулся через перила и попытался заглянуть в узкую чердачную лазейку. Оттуда снова резанула горячая струя, обожгла левую щеку — попятился к стенке.

Милый-Мой, направив голову фаустпатрона на баррикаду, дернул чеку — хвост пламени вылетел из трубы назад.

Точно игрушечную, соломенную, снесло мебельную баррикаду. На той стороне раздался истошный крик. Солдаты устремились в пролом.

— Оспин, Крысанов, — ко мне! — позвал Батов. — Пару гранат — туда! — показал он на чердак.

Крысанов, словно горячую печеную картошку, перекатил гранату из руки в руку и бросил ее в проем.

— Еще!

Одну за другой Крысанов запустил туда еще две гранаты.

Батов вскочил на узкую вертикальную лестницу, за ним — Оспин. Не высовывая головы в лазейку, Батов швырнул гранату подальше вдоль чердака. Оспин, прижимаясь к Батову, поднялся рядом с ним до верха лестницы и стал бросать гранаты в разные стороны. Забросив последнюю, ухватился за край проема, влез на потолок и сразу запустил длинную очередь.

— А ну, вылазьте, гады! — заорал он.

За ним поднялся Батов. Оспин стоял, держа палец на спусковом крючке. Бледное лицо его закоптилось и в сумраке казалось совсем черным. Блестели только широко открытые злые глаза.

Пока Крысанов, кряхтя и чертыхаясь, протискивался в узкую лазейку, Оспин и Батов осторожно двинулись по чердаку, шагая через балки перекрытия.

За широкой трубой звякнул металл. Оттуда, подняв костлявые грязные руки, трясясь всем телом, вышел немолодой немец. Грязная пилотка натянута до ушей. Подбородок, заросший щетиной, безвольно опустился. Оступаясь, он шел прямо на Батова, глядя на него умоляющим взглядом больших глаз с покрасневшими веками.

— Марш туда! — показал Батов на лазейку.

— Эй, эй! Славяне! — крикнул вниз Крысанов. — Гостей принимайте, госте-ей!

— Давай сюда! Спускай их по одному за ноги! — послышался снизу чей-то озорной голос.

Батов и Оспин медленно продвигались вперед. Теперь они освоились и хорошо видели в полумраке.

За второй трубой здоровенный средних лет ефрейтор перевязывал молодого бледного солдата, почти мальчика, раненного в плечо. Услышав шаги, ефрейтор грузно повернулся к русским, что-то сказал и показал, что оружия у них нет. Не обращая внимания на подошедших, снова занялся перевязкой.

Раненый стонал. Лицо его покрылось крупными каплями пота, глаза бессмысленно блуждали. Шинель валялась тут же. Рубашка разорвана. На обнаженном плече сквозь бинт проступают рыжие пятна.

Взглянув на них, Оспин чуточку задержался, тряхнул стволом автомата и, будто злясь на себя за минутную слабость, закричал:

— Марш на выход, антихристы!

— Sohn, Sohn! Das ist mein Sohn! — пролепетал немец, защищаясь рукой и с мольбой глядя на Оспина.

Словно из далекого прошлого до сознания Батова дошел смысл этих чужих слов и тронул за сердце. «Сын» — догадался он и, молча взяв за руку Оспина, отвел его от этих людей.

— Пошли дальше, — сказал он глухим голосом.

Солдат недоуменно вскинул глаза на командира, не узнавая его.

— Да вы ранены, товарищ младший лейтенант!

Перед Оспиным стоял не розовощекий юнец, каким он видел его двое суток назад. С грустью подумал тогда, что гибнут в первую очередь вот такие чистенькие, с добрыми глазами новички. Наверное, и этому в Данциге будет крышка.

Теперь перед ним стоял внезапно возмужавший юноша с суровым лицом, со складками на лбу. Из разодранной щеки сочилась кровь, смешиваясь на лице с грязью. Но в усталом взгляде все еще где-то пряталась чуть заметная добринка, оставшаяся от того, прежнего, наивного юнца, знакомого с войной только по книгам.

— Пустяки, — махнул рукой Батов. Потрогал рану, размазывая кровь. — Пошли. На обратном пути и этих заберем.

Немцы, сообразив, очевидно, что дальнейшая борьба бесполезна — отступать было некуда, — стали выбираться из углов, из-за труб и балок. Они шли с поднятыми руками, без оружия и опасливо косились на русских, пыльные, грязные, подавленные.

Крысанов торопил их к выходу:

— Ну, чего вы как не емши! Скорей шевелись! Шнель, шне-ель!

Батов и Оспин шныряли по чердаку, заглядывая во все закоулки, где только мог спрятаться человек. Вдруг коротки хлопнул одиночный выстрел. Батов сначала вздрогнул от неожиданности. Потом вместе с Оспиным метнулся в направлении выстрела.

В углу карниза лежал маленький, щупленький гитлеровский майор. Борта мундира широко распахнуты. Из груди на рубаху выступает кровь. Правая рука с пистолетом — на бедре. Он через силу поднял веки, мутно посмотрел на подошедших, еле слышно проговорил:

— Alles, kaputt! — и выронил пистолет.

— Туда тебе и дорога! — плюнул Оспин и выругался.

— Этот, видать, до конца верил, что нас в Германию не пустят, — вслух подумал Батов, заглянул вдоль карниза и повернул назад.

Полный немец, взвалив сына себе на плечо, пытался спуститься в лазейку. Он никак не мог просунуть ноги сына в узкое отверстие, потому как почти без остатка занял его своим телом.

— Ну, давай пособлю уж, — сжалился над ним Крысанов и, как ребенка, взял раненого под мышки. — Лезь, лезь, черт толстый. Не бойся, я тебе его подам, коль он тебе так нужен.