Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов… Страница 10

Нашли несколько книжек, хранившихся у солдат без разрешения ротного командира, неотправленные письма с жалобами на тяжелую жизнь.

— До чего же неблагодарный народ! — сокрушенно разводя короткие, толстые руки, говорил Смирнов. — Сколько на них забот тратишь, и все зря — не чувствуют, не понимают.

И, подскочив к одной из коек, откинул одеяло.

— Ну, когда вы, свиньи, на простыне дома спали? В жизни вы ее не видели и только на службе узнали, как по-человечески надо жить!

Едва солдаты попили чай, как скомандовали идти в караул. Обозленные солдаты надевали шинели, просовывали ремешки подсумков через пояса. Роздали патроны. Привычным движением солдаты вскидывали винтовки, закрывали затворы. Смирнов прошелся перед фронтом, выругал кое-кого за плохую заправку, и роту вывели во двор.

Карцева вызвали в ротную канцелярию. Смирнов, взглянув поверх очков, передал его ефрейтору Защиме:

— На гауптвахту, отбывать арест!

Защима сунул бумагу за рукав шинели, прицепил к поясу штык в желтом кожаном чехле, и оба пошли.

Гонимый ветром снег падал наискось, колол лица. Прошел низенький человек в рваном полушубке и разных валенках — один серый, другой черный — и несколько раз оглянулся.

— Смотри, смотри, — проговорил Защима, — как солдата под арест ведут. А какое в том удивление? Так каждый день бывает. Постой. — И вдруг Защима остановился. — А зачем я, в самом деле, тебя веду?

Тугая, недоуменная улыбка выдавилась на его синих губах.

— Боюсь я своей думки, — шепотом сказал он. — Сполняй свою службу, государственный ефрейтор Защима, сполняй и не думай.

Понурясь, он пошел вперед и возле гауптвахты сунул Карцеву помятую пачку махорки.

— Брат, эх, брат! — горько произнес он и, оправив штык у пояса, добавил: — Ну, шевелись, сдам тебя куда надо… вот возьми спички и бумагу для курева.

Караульный начальник принял Карцева и провел его в одиночку — в крошечную каморку с зарешеченным оконцем, выходившим в коридор. Карцев сел на узкий деревянный топчан, отдался невеселым мыслям…

Этот день в карауле был необычным. Давно уже не сажали столько солдат. Их приводили целыми группами и по одному и сдавали караульному начальнику. Рядом с Карцевым поместили какого-то беспокойного человека, он все время ходил и бурчал что-то под нос. Камеры разделялись тонкими простенками, можно было свободно переговариваться. Беспокойный сосед постучал в стенку и спросил (у него был низкий, гремучий голос):

— Кто такой будешь?

Карцев ответил.

— Говорят, человек до ста сегодня арестовали.

— Не знаешь, за что?

Сосед удивленно хмыкнул за стенкой.

— А ты сам не знаешь, серенький? За фабрику, вон за что! Сотни, понимаешь, солдат по городу вертелись, с рабочими разговаривали. Самовольно из казарм уходили. Полицмейстер приезжал к командиру полка, просил запереть солдат в казармы: мол, боюсь их!

— А ты откуда все это знаешь?

— Я-то? — В голосе за стенкой прозвучала обида. — Я ведь писарь из полковой канцелярии. Кому же знать, как не мне?

— А за что тебя, писарь, посадили?

— Бумагу секретную прочитал, какую не положено мне знать.

Карцев представлял себе писаря небольшим, суетливым человеком с толстой шеей (это оттого, что низкий голос), с беспокойными глазами.

— Ты сам откуда будешь? — спросил писарь.

Карцев сообщил, откуда он.

— Землячок! — послышался обрадованный возглас. — Мы же ананьевские! Это рукой от тебя подать. У Гана, говоришь, работал? Знаю, знаю этот завод. Молотилки оттуда возил. Эх, землячок…

У двери послышался шорох. Караульный начальник тонким, скопческим голосом (у него и лицо было бабье, безволосое) ругал писаря холодно и без злобы.

В молчании проходило время. Карцев задремал. Но вот у двери взвизгнул замок. В камеру заглянул караульный:

— Принимай обед!

Карцев вышел в коридор. На полу дымилось ведро с супом.

— Давай котелок, — потребовал кашевар.

Эка досада! Карцев, не зная здешних порядков, не захватил с собою котелка.

— Вот, возьми мой, — послышался низкий, знакомый голос… — Я на хлебе и воде, у меня арест строгий.

Писарь оказался совсем не таким, каким воображал его Карцев. Это был человек выше среднего роста, с худыми, покатыми плечами, угреватым носом и крупными коричневыми зубами.

Передавая котелок и ложку, писарь подмигнул. Его сейчас же увели и заперли. В конце коридора Карцев увидел длинную фигуру Мишканиса. Его сопровождал караульный. Литовец, проходя мимо, улыбнулся. Камера его тоже была рядом с Карцевым. Мишканис, согнувшись в дверях, прошел туда.

Вечером Карцев постучал ему в стену.

— Здравствуй, Мишканис! Это я, Карцев. Как живешь?

— Жду суда.

— Как же ты на воле пожил? Почему бежал?

Прошло немного времени, и литовец начал рассказывать:

— Три года не был я дома… На службу взяли из тюрьмы. Сидел потому, что не позволил уряднику бить меня. Он большой мерзавец: забрал у моей матери единственную корову. Пришел к нам вместе со стражником и старостой, а я не даю корову, уплачу, говорю, деньги, пусть только предоставят отсрочку. Но урядник корову забрал, а меня — кулаком в лицо. Ну, я взял и вынес его за ворота. Вреда ему, конечно, не сделал, но он кричал, как резаная свинья. Прибежал народ. Меня, понятное дело, связали, увезли в тюрьму, по дороге били. На суде сказали, что я душил урядника, что я политический. Присудили на два года. Из тюрьмы посылал домой письма, никакого ответа. Подумал: может, мать умерла?.. Когда кончился срок, меня отвезли прямо к воинскому начальнику и от него под конвоем — в полк. Прослужил я год, писал, писал домой — ни звука оттуда. Просил отпуск, не дали… Ну я и убежал.

В коридоре вдруг зашумели. Кого-то там тащили, кто-то вопил:

— Не дамся, не дамся! Душитель он! Довел до греха…

И голос конвоира:

— Не кричи, гнида серая! Тоже мне — бунтовщик!

Арестованного, видимо, увели. Хриплый его голос стих сразу, будто человеку заткнули рот кляпом.

И в острой тишине снова послышался шепот Мишканиса:

— Хотел сразу домой, но боялся — поймают. Три недели проторчал на лесопилке. Хорошие это были дни, хотя работа досталась тяжелая. Потом пришел стражник, спросил паспорт. Я сказал, что паспорт в избе, сейчас принесу. Пошел и больше не вернулся. На третий день ночью пробрался в свою деревню, узнал, что мать умерла, а сестра вышла замуж, у нее ребенок родился. Сестра плакала, говорила, что мои письма забирал и жег староста. Он сказал ей, что если она будет мне писать, то ее тоже арестуют… Утром пошел к старосте, решил рассчитаться с ним. Увидел он меня, заперся и давай во всю глотку кричать. Ну, меня, конечно, взяли. Я не сопротивлялся, махнул рукой…

— Прекратить болтовню! — раздался за дверями окрик часового.

Наступила ночь. Карцев лежал с открытыми глазами.

Из полковой канцелярии прибежал Шпунт. Никогда еще солдаты не видели этого флегматичного человека таким возбужденным. Он промчался по всей казарме, кого-то по дороге схватил за плечи и бешено завертел, подскочил к Филиппову, обнял его и в заключение прошелся вприсядку, лихо выбрасывая ноги. Все подумали, что писарь сошел с ума. Но вот он остановился, вытянул руки по швам и торжественно объявил:

— Одиннадцатый год, становись по четыре! В запас — шагом марш!

— Ура! — закричали солдаты.

Они тесной толпой окружили Шпунта, и тот, отчеканивая каждое слово, прочитал приказ об увольнении девятьсот одиннадцатого года в запас. Шпунта целовали, спрашивали, когда же именно будут увольнять.

Те несколько дней, что осталось провести в казарме, уже не были для увольняемых днями настоящей службы. Они не несли нарядов, свободно уходили со двора, продавали вышедшие из срока вещи, и на счастливчиков с завистью смотрели солдаты младших сроков службы. Защима надел новые лакированные сапоги, какие имели право носить только офицеры, напился пьяным и, вытаращив глаза, говорил:

— Отмучился раб божий Защима!.. Били, били его, да не добили. Ломали, ломали, да не доломали. Идет в запас на вольную жизнь часовых дел мастер, бывший государственный ефрейтор Защима!..

А вот Машков загрустил: он, как подбитая птица, отставшая от своей улетающей стаи, шел на сверхсрочную службу, так как некуда было деться ему, безземельному крестьянину.

И Комаров, маленький, юркий Комаров, вечно хихикающий, которому тоже вышел срок службы, был, как и Машков, печален и растерян. Когда Карцев спросил, что с ним, он начал плакать и сквозь слезы жаловался. Три года прожил в казарме. Жилось ему, конечно, тяжело, били его, притесняли, выполнял он самые грязные работы, но худо ли, плохо ли, а привык, обжился, был сыт, обут, одет, спал в тепле, с подушкой под головой. И вот все кончилось, надо уходить. А куда? Да еще зимой?.. У него ничего и никого нет. Бобыль он! Примет ли его мир? Навряд ли… Наделы маленькие, земля никудышная, а он даже избенки не имеет. Податься в город? Но что его там ждет? Он уже мыкался по трактирам, по магазинам, подохнешь раньше, чем работу найдешь!