Борис Краевский - Повесть об одном эскадроне Страница 10

— Вроде окно начальника станции светится, — прошептал Гришка, и Фома опять громко повторил сказанные шепотом слова.

Дубов придержал коня. Кони сгрудились на узкой дороге, и красноармейцы, нё дожидаясь команды, спешились. Дубов смотрел на желтеющий в ночи квадратик окна и думал, что там лежит ответ на самый сейчас для него главный вопрос — где бронепоезд…

Где бронепоезд? Прошел ли уже к линии фронта, и тогда придется довольствоваться малыми диверсиями на железной дороге. И верными ли окажутся слухи, ходившие в офицерском батальоне о бронепоезде? Часто случается, что этот «телеграф» работает гораздо исправнее и, главное, точнее официальной связи. А по словам поручика выходило, что бронепоезд следует ждать завтра, ну в крайнем случае — послезавтра…

Ответ на все сомнения лежал за тем далеким светлым окошком, протяни руку — и возьми…

— Харин, пойдете в разведку.

— Есть. Только разрешите самому ребят отобрать и в случае чего действовать по обстановке.

— Разрешаю.

Отобранные Фомой бойцы молча передали коней и карабины товарищам. Почти все разведчики с легкой руки Харина ночью предпочитали действовать наганом и коротким артиллерийским тесаком.

Не так давно станция была простым разъездом. У путей стоял домик стрелочника и горбилась маленькая земляная насыпь, чтобы легче было грузить на платформы и в вагоны тяжелые мешки с налитым курским зерном.

Местный богатей постепенно прибирал к своим рукам землю по всей волости. Все больше и больше зерна вывозил он со своих полей, все чаще останавливались на разъезде товарные поезда. Богачу понадобилась станция. Неизвестно, кому и сколько дал он, только перед самой германской войной переименовали разъезд в станцию. Выстроили приличный вокзал, появился на перроне лохматый телеграфист, а за ним и начальник станции. Вскоре новоявленный вокзал обступили крытые железом каменные амбары, поднялся перрон, появились новые люди. Сейчас здесь была уже водокачка, у начальника и телеграфиста — отдельные домики с садом. Оба они работали при красных, остались и при белых: трудно расстаться с годами нажитым добром.

…По перрону шагал часовой. Харин, движением руки уложив бойцов под насыпью, пополз к нему через холодные, звонкие рельсы. Часовой изредка подходил к единственному окну, заглядывал внутрь. Слабая лампа бросала через окно узкую светлую полоску на каменный настил перрона. Часовой подошел к окну, заслонился от ветра и закурил. Разведчики увидели, как Харин метнулся вперед, бросился сзади на часового, что-то слегка брякнуло — видимо, винтовка о камень, — и оба они исчезли в черной тени. Через минуту Харин приподнялся и тихонько свистнул. Бойцы, пригибаясь, пересекали железнодорожные рельсы.

Часовой лежал спутанный, как овца на стрижку, тонкой веревкой, во рту торчала его собственная фуражка.

— Ложись, — скомандовал Харин и достал свой широкий тесак.

— Пикнешь — убью, — предупредил он и вытянул фуражку изо рта пленного. Тот ошалело хлопал глазами, не понимая, что с ним происходит.

— Сколько на станции охраны?

Солдат тупо смотрел на Фому, все еще не понимая, как очутился здесь, в далеком тылу, этот сильный, как медведь, красноармеец.

— Ну ты, служба, честью тебя спрашиваю! — повторил Харин вопрос, поднося тесак к горлу часового.

— Не-не-не надо, — забормотал он. — Я, я мо-мо-билизованный, я-я…

— Что ты блеешь тут? Говори толком, сколько охраны на станции?

— Шесть — я-я-я и еще че-четыре.

— То есть пять? Эх ты, Охримед, — покачал головой Харин. Так ругал когда-то командир батареи молодых прапоров из университета, которые не могли как следует сделать расчет веера или вилки.

— Нет, шесть, — осмелел часовой, видя, что его убивать не собираются. — Еще фельдфебель.

— Ну то-то, спасибо, служба. — И Харин снова заткнул ему рот фуражкой. — Полежи тут, отдохни, а то небось умаялся, мобилизованный.

Фома подобрался к окну. В комнатушке, которая некогда была буфетом, если судить по стойке и двум пивным бочкам, поселились солдаты охраны. Они сидели за маленьким столом и резались в карты. Сдавал молодой, с толстой мордой фельдфебель из вольноопределяющихся. Рядом с ним примостился начальник станции и, изогнув шею, заглядывал в карты. Оружие в беспорядке валялось на кровати.

Харин сделал знак рукой, и бойцы бесшумно подобрались к зданию вокзала. Иванчук осторожно приоткрыл дверь, она предательски скрипнула.

— Это ты, Козлов? — не поднимая головы, спросил унтер, сидящий спиной к окну.

Бойцы ворвались в комнату, и в ту же минуту Харин локтем вышиб раму и втиснулся в окно:

— Руки вверх!

Волосатая шея фельдфебеля побагровела. Он медленно поднял руки над головой. Его примеру последовали солдаты.

— Вот так, без лишнего шума, — проворчал Харин, забираясь в комнату. — Понятно, парень? — спросил он у фельдфебеля, доставая браунинг из заднего кармана его широченных галифе.

Солдаты смотрели на неизвестно откуда появившихся красных без страха, скорее с любопытством. Они сразу солдатским чутьем поняли, что если будут сидеть смирно, то останутся в живых. Наблюдая, как Иванчук и Гришка собирают оружие, они думали только об одном — как можно исправнее держать руки вверх, да еще где-то в закоулках сознания пробегала радостная мыслишка — отвоевались…

Когда Дубов и эскадронцы пришли на станцию, Харин сидел за столом в чисто прибранной комнатке и важно перебирал документы фельдфебеля. У дверей стоял часовой. Другой шагал вдоль перрона. В зале ожидания под охраной третьего разведчика сидел перепуганный начальник станции. По лицу его можно было понять, что с жизнью он, в общем, простился, но все-таки надеется на чудо. На коленях он держал потрепанную фуражку с красным верхом, словно именно она была залогом того, что чудо все-таки состоится.

— Вы — начальник станции? — обратился к нему Дубов. — Проведите меня в ваш кабинет, если такой здесь имеется.

Кабинет имелся. В помещении аппаратной тоненькой перегородкой начальник станции отгородил себе закуток. Как только ушел боец, доставивший сюда перепуганного телеграфиста, оба представителя железной дороги наперебой заговорили:

— Гражданин комиссар, мы не виноваты, нас заставили, гражданин комиссар, дети…

— Довольно, — прервал их излияния Дубов. — Покажите мне документацию и записи телеграмм.

Телеграфист, невысокий пожилой человек с обвисшими усами и нездоровым одутловатым лицом, какое бывает у людей, долгое время находящихся в прокуренном, душном помещении, торопливо достал пачку аккуратно подклеенных телеграфных лент. Начальник станции бестолково рылся в бумагах.

— Вот-с, не извольте беспокоиться, — говорил, захлебываясь, телеграфист, — у меня все последние переговоры зафиксированы, я их, так сказать, для порядка-с… И притом время сейчас такое, что каждое слово — история-е.

Свернув самокрутку и закурив, Дубов начал просматривать пожелтевшие от ржаного клея ленты. Среди малоинтересных служебных переговоров и донесений о состоянии дороги попадались ценные сообщения. Их Дубов аккуратно переписывал в свою книжечку. Две телеграммы, подписанные начальником штаба дроздовской дивизии генералом Витковским, его особенно заинтересовали. Одна была адресована поручику Покатилову — командиру карательного отряда. Генерал предлагал поручику ускорить проведение операции и возвратиться в штаб. В другой телеграмме, предназначенной всем начальникам станций, генерал приказывал обеспечить свободный путь бронепоезду «Офицер», о движении которого будет сообщено дополнительно.

— Бронепоезд проходил на север? — спросил Дубов начальника станции, стараясь говорить безразличным голосом.

— Никак нет.

Дубов едва удерживался, чтобы не закричать «ура».

В аппаратную вошел Харин:

— Товарищ командир, разрешите доложить, мы там пакгауз осмотрели, глядим — хлеб. Может, спалить?

— Ни в коем случае. Бегите в деревню, поднимите всех, кто остался, и пусть забирают хлеб.

— Слушаюсь! — Харин вышел.

Скоро на пятачке перед станцией, у высоких темных амбаров, которые Харин называл пакгаузами, стало людно и шумно, как на базаре. Приглушенные голоса, скрип колес, ржание лошадей сливались в оживленный, веселый гомон. Приехали за хлебом в основном бабы, молодухи-солдатки, и разведчики, соскучившиеся по женскому обществу и по работе, со смехом ворочали полновесные шестипудовые мешки с зерном, носили их играючи, хвастаясь сноровкой и силой.

— Эй, бабоньки, а где ваши мужики, иль боятся нас?

— Нету, родимые, — отвечала старушка, пришедшая после всех с торбочкой. — Нету мужиков-то. Кто к вам ушел, а кого охвицеры билизовали — сперва били, потом билизовали.

— Как это ты говоришь — били, били и билизовали? — спросил Харин, подходя к старушке. — Нужно командиру доложить. Здорово для агитации… А почему ты, бабушка, без лошади?