Богдан Сушинский - Опаленные войной Страница 11

Вот тогда он и бросился вслед за батальоном, переступая через трупы своих и чужих, пробиваясь через сутолоку рукопашной. И если бы не тот лейтенант, несомненно, хорошо подготовленный не только к рукопашному бою (очень странно, что он оказался всего лишь комендантом дота; или, может, это следует воспринимать как маскировку, «легенду»?), Штубер, конечно, прошел бы через позиции и проник в Подольск. И то, что не сумел этого сделать, — заставляло оберштурмфюрера всерьез задуматься над своей диверсионной подготовкой.

Правда, в конце концов он все-таки оказался в городе, но лишь спустя два часа после постыдного плена. Впрочем, Штубер решил, что распространяться о своем пленении не стоит. Свидетелей нет, протокола допроса в русском штабе или комендатуре тоже не осталось. Но чтобы этот вопрос вообще не мог всплыть, чтобы у командования не возникло даже подозрения, нужно было разведать участок укрепрайона южнее Подольска.

Уже трижды разведотдел армии посылал туда своих лазутчиков, к операции подключили двух агентов абвера из местных, но все они странным образом исчезли. Ни один не вернулся, ни один не вышел на связь. Не многое дал и неудачный разведывательно-диверсионный парашютный десант. Так что теперь, после провала операции «Мост», провести основательную разведку этого района и вернуться к своим — значит вернуться героем.

…В пригородном поселке оберштурмфюрер СС Штубер незаметно отстал от колонны красноармейцев, с которой вышел из города, и, добравшись до его южной окраины, не постучав, открыл дверь первого же дома.

— Я слегка контужен и чертовски устал, — жестко объяснил он довольно привлекательной хозяйке лет тридцати, стоявшей перед ним с недочищенной картошкой и ножом в руке. — Мне нужно хотя бы пару часов поспать.

Женщина удивленно посмотрела на офицера.

— Поспать?!

— Да, поспать. Что в этом удивительного?

— Сейчас? Кто же из военных сейчас спит?

— Все, кто может. Самое время.

Женщина пожала плечами и, слегка замешкавшись, провела в небольшую комнатушку, где и показала на застланную кровать.

— Здесь и поспите. Только скажите, когда разбудить.

— Сам проснусь. Зовут вас как?

— Оляна.

— Оляна? Необычное имя.

— Это по-нашенски. По паспорту — Елена.

— Оляна лучше. Есть что-то в этом имени от славянской древности. Мужа, конечно, мобилизовали?

— В армии, как и вы, — неохотно ответила женщина, пряча под фартук потрескавшиеся почерневшие руки. Что-то не нравилось ей в этом пришельце, что-то в нем таилось такое, что заставляло Оляну настораживаться.

— И давно… в армии?

— С первого дня, считайте. Как и вы. Хотя нет, вы из военных.

Говорила она с заметным, хорошо знакомым Штуберу украинским акцентом, нараспев. И голос ее сам по себе тоже был удивительно певучим. Хотя слова, которые она произносила своим милым голоском, отзванивали страхом и ненавистью. — Немцы эти, проклятые… Их, говорят, как саранчи. Всех забрали: и моего, и соседских. А вернутся ли?

— Ну, все, все, успокоилась, — остановил ее Штубер, внимательно осматривая спальню. — Где он, вояка твой, служит?

— Да пока что здесь, недалеко. Почти возле дома.

— Это в дотах, что ли? — насторожился гость.

— Точно, в дотах! — обрадованно подтвердила женщина. — Вы, наверное, тоже оттуда?

— Если бы… Из-за реки я. От самой границы воюем-топаем. Твоему еще повезло, — проворчал он, и так, в форме, даже не расстегнув ремня, уселся на постели. — Прохлаждается в своем доте. Ни бомбы, ни осколки его не берут. Мне бы такую службу. Он кем там, пулеметчиком?

— Да нет, вроде при пушке.

— У них что, и пушки есть? — осторожно уточнил Штубер.

— Говорил, что даже две. И три пулемета. Их там, считай, тридцать человек.

— Тогда чего тебе бояться? Две пушки, три пулемета… — «Если бы она еще знала системы орудий и пулеметов, — злорадно ухмыльнулся оберштурмфюрер, — цены бы ей не было». — До них там и черт не доберется. Где именно находится его дот? Далеко отсюда?

— Считай, километра три. Там неподалеку консервный завод.

— Ну? Мать честная! Именно туда меня и направили. Правда, не в дот. Мы рядом будем, в окопах. Как хоть фамилия его, может, встречу?

— Ой, как было бы хорошо! Ой, как было бы… — засуетилась женщина. — Если можно, я через вас еды ему передам. А фамилия его Крамарчук. Он там за сержанта. Спросите — сразу скажут.

— Сержант — конечно, сержанта все должны знать, — язвительно подыграл Штубер. — Кстати, кто там у них, в доте этом, за старшего?

— Новенького какого-то прислали. Лейтенанта вроде бы. Так Николай мой говорил. Строгий, говорил, ну, этот, лейтенант ихний.

— Самой в доте бывать не приходилось?

— Самой — нет. Молодуха тут одна к своему ходила. Он из другого, соседнего дота. Да только в средину ее не пустили. Не положено — сказали. Хоть и жена — а не положено. А мой — так вообще запретил появляться там.

— И правильно сделал. Дело военное. Фамилии этого лейтенанта Николай не называл? Может, я его знаю, служили вместе?..

— Нет. Я и не спрашивала. Не из местных он, все равно ведь не знаю.

— А все остальные в этих дотах — из местных?

— Остальные — да. Почти все. Вот как забрали их, так всех по дотам и пораспихивали. А кого — и возле дотов, по окопам. Чтобы немец через реку не прошел.

— И не пройдет, — решительно молвил барон, покачивая носками своих запыленных офицерских сапог. — А если и пройдет, то не здесь и не скоро.

— Дал бы Бог.

Штубер обратил внимание, что Оляна совершенно не опасается его как мужчины. В ее больших голубоватых глазах, в доверчивой улыбке и в непринужденности поведения таилось что-то обезоруживающее, что заставляло воспринимать ее как женщину, но не как самку…

Когда она вышла, Штубер взял дверь на крючок, приоткрыл окно и, сняв сапоги, прилег. В этом доме он чувствовал себя спокойнее, чем на квартире самого надежного агента. При всей своей «надежности» агент давно может находиться под наблюдением или оказаться перевербованным. А эта женщина оставалась вне подозрения.

Пока оберштурмфюрер спал, хозяйка сварила вареники с картошкой. Угостив его на прощание, еще десятка два вареников Оляна пыталась передать мужу в обвязанном платком котелке. Однако брать котелок Штубер деликатно отказался: не пристало ему, командиру, ходить с «пастушьими обедами». Идя к двери, он добродушно ухмыльнулся:

— Вареники у вас, конечно, вкусные — что есть, то есть. Готовьте еще, думаю, скоро увидимся.

— Увидимся? — приложила женщина руку к груди. — Когда ж это мы увидимся? И как?! Господи, да погибнем мы все. Слышите, что там деется — за рекой, в лесах, по всему миру? Это же погибель наша, я уже чую ее… Как на Страшном суде — чую.

Она оказалась слишком близко. Штубер чувственно улавливал зарождающиеся от нее запахи — чистого, ухоженного женского тела, подсолнечного масла и настоя трав, в котором она, очевидно, мыла свои пышные темно-русые волосы. Обычные крестьянские запахи, знакомые Штуберу по воспоминаниям детства (их родной замок был окружен бауэрскими хозяйствами), они возбуждали в нем ностальгическую потребность остаться в этом доме, найти в нем постоянный приют, отстраниться от ужаса, который надвигается на берега этой украинской реки. А сама близость женщины, налитое, пышущее здоровьем тело которой напоминало некий до предела созревший, в любую минуту готовый взорваться жизнесеющим семенем плод, вызывало в нем неодолимое мужское влечение, круто замешанное на неистребимо наивном любопытстве.

— И все же мы увидимся, — проговорил он, жадно сглотнув врезавшийся ему в горло комок. — Не может быть, чтобы в последний раз…

— Нет, нет… Когда же? Не увидимся. Вы уйдете. Все уйдете, все погибнете. Все это мне уже чудится. По ночам, — шептала она, слабо, еле заметно сопротивляясь мощным, бесстыдно вцепившимся в ее талию рукам гостя.

— О видениях — потом, — мягко, но в то же время, по смыслу сказанного, жестко прервал ее мужчина, все оттесняя и оттесняя к высокой, застланной подушками кровати. — Молитвы, видения, предвидения — все потом.

И не был он с ней ни нежным, ни хотя бы элементарно по-человечески добрым. Грубо повалил ее, переломив на изгибе кровати так, что она чуть не задохнулась, и молча, бесцеремонно устранил все, что мешало ему насладиться ее телом. Но Оляна словно и не ждала, не имела права ожидать от этого пришельца, этого огрубевшего, проникнувшегося черствостью предсмертного страха мужчины, иного обхождения. Тем более — в такое судное время.

— Бог меня простит. Бог всех нас простит и спасет, — шептала она слова, которые мужчина должен был воспринимать, как слова самой душевной нежности. — Это грех, я понимаю… Только не надо карать за него. Ты и так покарал нас…

— Оставь в покое Бога! — прорычал рассвирепевший мужчина, железной хваткой впиваясь в плечи женщины и осаждая ее на себя с такой страстью, словно хотел вгрызться ей зубами в глотку. — Оставь Его! — рычал он, упиваясь страстью и в то же время вздрагивая от рева проносившихся над домом пикирующих бомбардировщиков.