Матэ Залка - Рассказы Страница 11

— Ботинки отдадим Анице.

Иван согласился. Аница была его сестра.

Когда приподняли жилетку, оба заметили часы. Оба промолчали. Каждый рассчитывал на то, что другой не видел.

— Штаны мои, — сказал Василий.

— А жилетку дай мне, — попросил Иван.

Стало совсем светло. Они торопились. Василий хрипло выдавил:

— Карманы осмотрим потом.

Запрятали под свитки снятые с трупа вещи и отправились в деревню. Шли быстро, боясь с кем-нибудь встретиться. Каждый думал о своих планах. Иван хотел заполучить пиджак и с болью думал о том, что часы ему не достанутся. Он знал Василия. «Ну, наплевать, — подумал он. — И пиджак не худо». Он тайком наблюдал за Василием.

— Ну, и гнусное дело, — в раздумье произнес Василий и содрогнулся. — Страшное дело!

Вид изуродованного трупа преследовал его.

— Побей бог того, кто это выдумал, — пробормотал Иван.

Оба чувствовали, что совершили большой грех, но алчность завладела ими. Василий думал о том, каким хорошим подарком будут для Аницы ботинки и как он станет щеголять при часах зимой на вечеринках.

Проходя мимо дорожного распятия, они забыли перекреститься. Иван старался поддерживать разговор.

— А ведь наш поп говорил, что война нужна.

— Э, чего там поп! — с досадой оборвал Василий. — Они только потому так говорят, что им все равно не идти на войну. Подлецы! — зло добавил он.

Иван покачал головой и косо посмотрел на Василия. Он подумал, что, не будь у Василия такого хозяйства, не следовало бы Анице выходить за него, потому что Василий никогда не был смирным человеком.

Немой

Я долго не встречался с Шандором Поньей. Я даже не знал, где он. Дорожная случайность столкнула нас. Один из моих спутников сообщил мне, что в соседнем вагоне едет мой земляк, страстный шахматист и к тому же интересный человек. Я заинтересовался и пошел знакомиться. Его фамилия сейчас же напомнила мне все.

— Погодите! Вы из Березовки.

— Да. Я провел плен в Березовке.

— Вы тот… немой? Верно?

Лицо Шандора Поньи залила краска, однако он дружески улыбнулся.

Понья был высокого роста, сухой, с иссиня-выбритым лицом, черными глубокими глазами и седеющей головой. От правого уха до середины лба проходил глубокий шрам.

— Таким я вас и представлял, — сказал я. — Я знаю кое-что о вашей истории, но, по правде сказать, думал, что после гражданской войны вы уехали из Советского Союза. Вы как-то исчезли… Чем вы занимаетесь теперь?

— Профессорствую.

— Можно узнать, где именно?

Понья назвал большой сибирский город, где он был ректором Академии коммунистического воспитания. Гражданскую войну он закончил в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Он был под Спасском, под Волочаевкой и при взятии Хабаровска, — тогда при нем еще находилось несколько сот старых, испытанных бойцов, партизан-интернациоиалистов.

Мы вошли в вагон-ресторан. Было пусто и тихо, как бывает обычно между обедом и ужином. Это располагало к беседе.

Понья не заставил себя упрашивать.

— Законы катастрофы — неожиданность и бесповоротность. Это неумолимый факт, который нельзя ни объяснить, ни исправить. С тех пор я пережил очень много. Прошел через теснину множества опасностей. Но той катастрофической быстроты, с какой я попал в русский плен, я не забуду никогда.

Наш батальон прошел малоизвестный лесной участок. Это был пахнущий смолою волынский густой перелесок. Я был тогда, в двадцать лет, командиром роты, в чине лейтенанта. За моей спиной была уже двухлетняя фронтовая служба. Я относился к войне спокойно. Знаете, мне даже иногда нравилось чувствовать, что за мной хорошо слаженная, непугливая рота. И проходить с ней незнакомый лес не представляло ничего особенного. Я, конечно, понятия не имел о том, что в шестнадцатом году венгерский солдат уже давно потерял наивность солдата четырнадцатого года. Я был молодым, немножко влюбленным в себя, крепким крестьянским парнем, но оставался лейтенантом, перед которым солдат строил веселую гримасу. Фронтовые «старички» говорили об опасностях с лихим презрением.

Батальон вышел на опушку леса. Раскинулось поле, все в цветах. Наша передовая цепь сразу себя обнаружила, и нас встретил неистовый огонь. Мгновенно мы залегли в высокий хлеб. Бывают положения, когда ничего не видишь перед собой, нельзя осмотреться, и тогда теряешь связь со своими людьми. Огонь был губительный. Все чаще раздавались вскрики боли.

Я знал, что медлить нельзя. Надо или скрыться обратно в лес, или же примкнуть штыки. Но не успел я встать и выпрямиться, как увидел, что на нас движутся со всех сторон плотные и широкие цепи русских. Их как будто посылали густые хлебные поля. Здесь я почувствовал, что моя правая нога немеет. Боли не было, и я подумал: «Пуля. Интересно только, цела ли кость».

А потом совсем близко что-то лопнуло, и я упал. Когда я пришел в себя, то понял, что меня несут. Несли долго. Голова была тяжелая, словно вместо мозга ее налили свинцом.

Когда меня опустили на землю, я узнал село, из которого мы вышли утром. Около церковной ограды кучками стояли мои безоружные солдаты. Их охраняло несколько верховых казаков.

Я пошевелил рукой. Двое солдат, — очевидно, те, которые принесли меня сюда, — нагнулись. Я хотел что-то сказать, но мой язык будто перевязали веревкой. Рана на лбу сильно болела, и при каждом ударе сердца казалось — штык вонзается мне в мозг. Лежал я на измятой соломе, неподалеку серели слонообразные контуры палатки. Я закрыл глаза.

«Быть не может. Невозможно!» — думал я с каким-то странным, беспомощным протестом, хотя уже сознавал, что мы находимся в русском плену. Сперва незаметно, потом все сильнее мной овладевала непреодолимая дрожь. Зубы лязгали, дрожали руки, ноги и каждый мускул в отдельности, сам по себе. Я чувствовал, что мое тело холодеет, жизнь покидает меня. Тихо разговаривали солдаты:

— Ну, господина лейтенанта начисто отделали…

Их слова доносились точно издалека. Громко и отчетливо слышал я незнакомую русскую команду. И от каждого слова вздрагивал. Я чувствовал острый запах сапог, смешанный с запахом свежего хлеба, который всегда оставляли за собой русские солдаты. Я понимал безнадежность своего положения. Я был похож на связанное животное, приготовленное для бойни. Во мне не осталось ничего от бравого лейтенанта. Был недобитый теленок, которого решили съесть без остатка. Я мучительно думал об Эльвире. Я чувствовал, как у меня сочились тихие слезы. Потом я снова потерял сознание. Пришел в себя в палатке, где пахло лекарствами. Надо мной склонились люди в белых халатах, и по выражению их лиц я понял, что мое положение незавидно.

Я был в бреду и полусознании, а санитарный поезд тащил меня через леса и степи незнакомой стороны. Это казалось бесконечным навязчивым сном. Что я знал до сих пор о России? Русских солдат я видел только в плену. Помнил, что когда-то царь Николай Первый посылал своего генерала Паскевича против армии нашего Кошута…

Вокруг железнодорожных станций пестрела невоенная толпа. Я помню — первое, что дошло до моего сознания, было удивление: русские едят огурцы, как у нас едят яблоки.

Я попал в Псков, старый северный русский город. Тяжелые, крепкие дома, булыжные мостовые. В псковском госпитале я услышал в первый раз спор русских врачей.

— Афази…

— Дисартерия афенпа…

Я скоро привык к этим терминам. Слух у меня начал понемногу восстанавливаться.

Меня мучил постоянный шум в голове, а с речью дело вовсе не клеилось. Как только я пытался произнести слово, язык деревенел. В мозгу у меня бушевали целые потоки слов, но выговорить их я не мог. Даже сочинил стихотворение — печальное, на мотив крестьянской песни о пленном. Первые и последние мои стихи. Очевидно, я не родился поэтом. В псковском госпитале была специальная палата для военнопленных. Там я пролежал целый месяц и каждый день пробовал, не могу ли заговорить. А потом произошло событие, изменившее мои стремления восстановить речь.

К нам прибыли новые больные: одноглазый фенрих и обер-лейтенант с ампутированными ногами. Одноглазый разыгрывал полную слепоту. Дело другого офицера было ясным: правую ногу отняли до колена, левую — до бедра. Он обвинял университетскую клинику в том, что студенты ампутировали у него обе ноги. Он утверждал, что это было сделано в целях учебы. С ним поступили, как с крысой для опыта, а раны были совершенно незначительные. Так говорил обер-лейтенант. Это был отчаявшийся человек, относившийся ко всему враждебно, с едким сарказмом. Единственный вопрос, интересовавший его, — был вопрос о возвращении на родину.

Он сказал мне:

— Не торопись говорить. Постарайся попасть в транспорт инвалидов для обмена. Немецкие профессора сделают тебе такую операцию, что ты сможешь стать парламентским оратором. Ох… если бы меня оперировали немецкие хирурги!..