Иван Строд - В якутской тайге Страница 11

Движение начинали обычно с рассветом и продолжали до девяти — десяти часов вечера. Остановки на ночлег выбирал Николаев, который один знал места оленьих пастбищ.

Оленей во время остановок отпускали совершенно свободно отыскивать свой незатейливый корм в виде мелкого мха-ягеля, который они ловко добывали из-под снега копытами передних ног. Иногда за ночь они удалялись от лагеря верст на семь и более. Тогда много времени уходило, пока их пригоняли обратно.

Через каждые три дня делали дневку, чтобы оленям дать передохнуть.

Первое время бойцы не могли хорошо натягивать свои палатки. Вместо стройного полотняного домика у некоторых она принимала приплюснутую обвислую форму, у других, как ретивый конь, вставала на дыбы, а у третьих почему-то сваливалась в одну сторону и держалась на честном слове.

— Черт бы их забрал! — сердито ругались красноармейцы. — С чего тут начинать — не поймешь. Сто веревок да колец — где начало, где конец?

— Смотрите, а у них уже готово, и свечу зажгли, — с огорчением и некоторой завистью указывал кто-нибудь на палатку якутов.

Когда дело у бойцов совсем не ладилось, на помощь им приходили дедушка Николаев и оленеводы. Вот тут уж не проходило и 10—15 минут после их вмешательства, как среди темнеющих сосен и елей вырастал маленький городок аккуратных палаток. На их просвечивающих полотняных стенах начинали плясать причудливые фантастические тени, из труб валил густой дым, распространяя запахи теплого домашнего уюта. Но проходило часа два, шум и толкотня постепенно прекращались. Поужинав и напившись чаю, бойцы размещались полукругом около печей на душистых еловых ветвях. Они плотнее прижимались друг к другу, чтобы было тепло, и быстро засыпали крепким сном, утомленные дневными переходами и долгим пребыванием на морозном воздухе.

Гасли костры, и непроницаемый мрак ночи вместе с морозным туманом окутывал палатки. Только в штабе еще некоторое время не спали, разговаривая почти всегда об одном и том же — о пепеляевцах.

Во время дневок бойцы отдыхали. Вечерами время коротали в беседах, воспоминаниях. Однажды разговорились и перебежчики. Наха довольно остро охарактеризовал некоторых офицеров пепеляевского окружения.

Царский офицер полковник Леонов, начальник штаба дружины, — прожженный белогвардеец. Сразу же после революции он примкнул к лагерю врагов Советской власти. В своем кожаном поясе возит весьма круглую сумму в японской валюте. Предусмотрителен, на случай отступления выбрал маршрут Аян — Токио. В авантюру ввязался, как видно, с намерением пополнить имеющийся у него денежный запас.

Полковник Топорков — помощник начальника штаба дружины. Был начальником контрразведки во Владивостоке, но, уличенный во взяточничестве и воровстве, уволен Дитерихсом. По «безработице» и поступил к Пепеляеву.

Полковник Рейнгард в начале гражданской войны служил в Красной Армии. При занятии колчаковцами Перми перешел к белым и назначен был к Пепеляеву командиром Чердынского полка Пермской дивизии. Сейчас в дружине командует первым батальоном. Человек очень хитрый, любит посплетничать, двуличен.

Полковник Суров — весьма недалекий человек, хвастунишка, прапорщик военного времени из 29-го сибирского стрелкового полка. С германской войны вернулся в чине подпоручика. В полковники произведен во время гражданской войны за жестокости в бытность свою командиром карательного отряда в Томской губернии.

Самойлов — бывший рядовой царской армии. Чин полковника получил при Колчаке за беспощадный расстрел бастовавших в 1919 году уральских рабочих.

Генерал-майор Ракитин также произведен в генералы Колчаком за зверства и массовые расстрелы крестьян и партизан.

О полковнике Андерсе рассказал Вычужанин.

Будучи в Харбине, Андерс сделал предложение сестре Вычужанина. Неожиданный поход Пепеляева в Якутию помешал этому браку, пришлось отложить его до окончания экспедиции. Отъезжая из Харбина, Андерс говорил невесте: «Зиночка, обвенчаемся в Москве, и обязательно в храме Христа Спасителя. Скоро совдепии крышка будет».

В дороге Вычужанин узнал Андерса ближе. Считая брата невесты уже своим родственником, полковник был с ним откровенен. Рассказывал, что окончил какие-то курсы генштаба, и очень этим кичился.

Сам Андерс маленького роста, всегда подтянут, выбрит, свысока смотрит на сослуживцев, большой любитель выпить. Будучи навеселе, любит рассказывать про минувшие бои с красными: при Колчаке он командовал егерским батальоном. В наступлении предпочитал вести штыковой бой. «Не признаю я бестолковой пальбы, не люблю зря патроны портить, — говаривал захмелевший полковник. — Поэтому и егерей своих учил штыковому бою. Черти, а не солдаты у меня были. Я всю Сибирь с егерским батальоном прошел, в Уфу первый вступил, штаб дивизии красных едва не захватил — опоздал на пять минут, а они удрали. Сорвалось, а то бы еще тогда наверняка майора получил. Вот и теперь мой батальон первым в Якутск ворвется, штыками проложу себе дорогу. Только бы добраться скорее, тогда сам увидишь и оценишь полковника Андерса — георгиевского кавалера, награжденного золотым оружием, имеющего Владимира с мечом и кантом».

— Слушая пьяного полковника, я все больше и больше начинал разочаровываться, видя в нем карьериста и хвастуна, — рассказывал Вычужанин. — И вообще, чем ближе я присматривался к дружине, тем больше раскаивался в своей поездке, а после одного рассказа Андерса твердо решил при первом же удобном случае перебежать к красным. В пути познакомился с подпоручиком Наха; у него настроение оказалось такое же, как и у меня.

— А интересно, что такое еще тебе Андерс говорил? — обратился к Вычужанину мой помощник Н. А. Лукин, бывший прапорщик. — Расскажи, пожалуйста.

— Как-то тяжело говорить об этом, — смутившись, ответил Вычужанин.

— Почему тяжело? Если и плохое что, так ты ни при чем, а нам нужно поближе знать своего врага, — не унимался Лукин.

— Ну ладно, расскажу. Андерс говорил, что произошло это на второй день после занятия белыми Уфы. В штабе егерского батальона, где собрались офицеры, шла бесшабашная попойка. Сам Андерс уже был «на третьем взводе», как он любил выражаться. С улицы все еще доносились выстрелы — это расстреливали захваченных по подозрению в большевизме.

На дворе уже стемнело, когда патруль привел в штаб трех мальчишек, старшему из которых было лет четырнадцать. Андерсу доложили, что задержали их в одном из домов в районе расквартирования батальона.

— Привести ко мне! — приказал он, а когда их ввели в комнату, пьяный Андерс гаркнул: — Здоро́во, большевики!

Дети испуганно озирались кругом и молчали.

— Эй, вы, оборванцы! Не хотите отвечать офицеру, языки вырежу. Ну! — заорал пьяный Андерс.

— Здравствуй, дяденька, — тихо ответил старший из детей.

— Я вам покажу дяденьку! Отвечайте: «Здравия желаем, ваше высокоблагородие», сукины дети!

Дети, путаясь и запинаясь, ответили, как от них требовал грозный командир.

— Все вы, конечно, большевики и шпионы, — продолжал Андерс.

— Мы не знаем, дяденька.

— Дя-а-де-енька! Забыли, как отвечать? Смотрите у меня! — Андерс угрожающе рассек воздух английским стеком. — Ваши отцы что делали, когда тут красные были? Грабежом занимались, не иначе. Где они сейчас?

— Мы не знаем: с утра дома не были.

— Не знаете? Врете, наверно, ушли с большевиками… Вот что… Если вы не будете отпираться, будете все говорить, я дам вам денег и всех отпущу. Будете запираться — выпорю. Вы — большевики, да?

— Большевики, ваше благородь.

— Шпионы?

— Да, шпионы.

— Кто вас послал сюда?

— Никто, ваше благородь, сами пошли.

Когда Андерсу надоело глумиться над детьми, он осушил стакан коньяку и позвал конвоиров.

— Отправить пленников к Адаму, — приказал он.

На языке белогвардейцев это означало — расстрелять. Один из офицеров попытался остановить злодейство и стал просить не расстреливать ребятишек.

— Оставьте сантименты, поручик! — замахал руками Андерс. — Если они сейчас и не большевики, так в будущем большевиками будут.

Во дворе раздался залп. Пьяный Андерс поднял стакан вина и произнес тост за твердость духа.

После услышанного я стал совсем иначе смотреть на наш поход и на офицеров пепеляевской дружины. Они казались мне такими же жестокими андерсами, — закончил свой рассказ Вычужанин.

В тот вечер мы засиделись. Время было уже за полночь. На дворе кто-то колол дрова, в соседней палатке дежурный будил смену караулам…

Часа за два до рассвета отряд был уже на ногах. Разжигали погасшие за ночь костры, гремели ведрами, набивая в них снег, кипятили чай, варили кашу. Умывались снегом. Такой способ утреннего туалета делал лицо и руки менее чувствительными к морозу.