Марио Ригони Стерн - Сержант в снегах Страница 11

Мы возобновили свой путь в ночи.

— А наши односельчане? — спросил я у Адриано.

— Все здоровы, — ответил он. — Но я должен вернуться к своим. Еще повидаемся. Держись, родич.

— До встречи, — ответил я. — Буду держаться.

Конечно, что бы ни случилось, нашему взводу надо держаться вместе. Но у меня не хватало духу рассказывать моим товарищам о полных бокалах молодого вина, которые ждут нас дома. К чему? Чтобы потом улечься в снег, грезить об этих чудесных вещах и в конце концов исчезнуть, раствориться в земле и весной, когда сойдут снега, превратиться в гумус? В кромешной тьме высоко в небе отражались красные языки пламени горящих деревень. Еще шаг, еще один, иглы снега через одеяло добирались до лица, шеи, запястий. У меня перехватывало дыхание, и ветер часто вырывал из рук одеяло. Я съел немного сыра, что мне дал Адриано. Казалось, будто я кусаю зубами камень, а во рту он хрустел как песок, вместе с кусочками сыра я глотал кровь, сочившуюся из губ и десен. Пар изо рта замерзал на бороде и усах и вместе с принесенными ветром комочками снега превращался в сосульки. Языком я заглатывал эти сосульки и начинал их сосать. Наконец наступил рассвет. Метель стала сильнее. И сильнее стал холод. Но если бы не метель, сумели бы мы оторваться от русских?

В ту ночь лейтенант Ченчи со своим взводом был в арьергарде колонны. Они остановились в какой-то окраинной избе передохнуть. Если бы их вовремя не разбудили, они попали бы в плен к русским, которые уже подходили к избе. Рассвет был серый, солнце никак не появлялось, и вся земля и мы тоже были во власти снега и ветра. Солдаты больше не хотели нести станковые пулеметы и ящики с боеприпасами. Напрасно я пытался убедить их, что надо сохранить оружие. Наши пулеметы «бреда» были лучшими во всей роте, и я по опыту знал, как важно стрелкам чувствовать во время атаки поддержку станковых пулеметов. Их надо было сохранить любой ценой. Но когда утром после такой страшной ночи нужно было, кроме ранца, нести еще и треногу или ящик с боеприпасами, острые иглы словно впивались прямо в сердце и дыхание останавливалось. Едва освободившись от этого груза, солдат точно взмывал в воздух: радостно вздыхал, и чертыхался, и мысленно благодарил бога. И никто не хотел снова взваливать на себя этот непосильный груз.

Мы шли по дороге, обрамленной с двух сторон снежными заносами, но не свежими, а давнишними. Справа тянулась цепочка изб. Шли мы маленькими группами, рассредоточившись так, что мне трудно было держать свой взвод вместе. Все вокруг было серым, и сквозь метель мы почти ничего не различали.

А вот тут раньше, похоже, были склады и стояли мулы, потому что сквозь снег видны были стебельки соломы. Подумать только — солома на том месте, где прежде было пшеничное поле! А еще в снегу валялись ящики из-под галет. Альпийские стрелки, только эти ящики заметили, сразу на них набросились, но они оказались пустыми. Все же на дне, видно, что-то оставалось, иначе бы солдаты не пытались к ним пробиться локтями и кулаками. Те, кого придавили внизу, отчаянно кричали. Потом все понемногу разошлись. Остался лишь один солдат, он снова осмотрел ящики, опрокинул их и стал что-то подбирать со снега.

Капитан, шедший впереди, остановился и сверился с компасом. Куда мы забрели? У края дороги я увидел темную неподвижную глыбу. Грузовик? Повозка? Танк? Оказалось — сломанная, брошенная кем-то легковая машина.

Мне вдруг стало страшно, почудилось, будто из метели вот-вот выскочат и обрушатся на нас русские танки.

— Вперед, — сказал капитан, — держитесь ближе друг к другу, прибавьте шаг, вперед.

Наконец мы добрались до большой деревни, где были штабы и армейские склады. Метель утихла, но все по-прежнему серо — снег, избы, мы сами, мулы, небо, дым из печей, глаза мулов и наши глаза. Всё одного цвета. Глаза слипаются, в горле скачут и прыгают камни. Мы без ног, без рук, без головы — одна усталость и желание уснуть.

Из избы навстречу нам выходит майор, командир батальона.

— Идите в избы, отогрейтесь и передохните, — говорит он нам. — Остальные роты давно уже расквартированы. Где вы плутали в такую ночь? Входите в избы, — повторяет он. Может, ему кажется, что он обращается к теням, потому что мы стоим неподвижно, словно мулы, от которых валит на морозе пар.

— Отогрейтесь в тепле и отдохните, — говорит нам капитан. — Через несколько часов снова в путь. — Разместите взводы по избам, — приказывает он офицерам и мне, — и велите всем почистить оружие.

Опорный пункт наши отделения покидали в полном составе. Сейчас, оглядевшись, я сразу заметил, что многих солдат не хватает. Одни, верно, заплутались в метели, другие остались по дороге в избах, третьи, едва мы сюда прибыли, разбрелись по домам. Но никто и не пытался проверить, скольких и кого не хватает. Оставшиеся уходят группками в поисках свободных изб. На улице остаюсь я один, хожу по улицам, не зная, куда направиться. Почему я не пошел вместе с солдатами моего взвода? Или со своим отделением? Сам не знаю. Наконец стучу в дверь первой попавшейся избы, потом в другую. Но меня либо посылают к черту, либо вообще не открывают. Большую часть изб заняли солдаты и офицеры автодивизиона, санитарной и вспомогательной служб. Мне тоже хочется поспать немного в тепле, почему вы меня не впускаете? Разве я не такой же человек, как вы? Нет, я не такой же, как они. Я стою один на дороге и оглядываюсь вокруг. Ко мне подходит старик и показывает за цепочкой изб земляной холм в огороде. Из земли торчит труба, а из трубы валит дым. Старик знаком показывает, что я могу туда пойти и спуститься вниз. Холмик земли оказывается противовоздушным убежищем. На уровне земли — два застекленных окна, вниз ведет лестница. Спускаюсь, стучусь в дверь. Пытаюсь ее открыть, но она заперта изнутри. Кто-то наконец отпирает, вижу: итальянский солдат.

— Нас и так уже трое, — говорит он, — да еще целая русская семья. — И вновь захлопывает дверь. Стучусь снова.

— Впустите меня, — прошу, — я побуду-то недолго, только немного посплю, засиживаться не буду.

Но дверь остается закрытой. Опять стучу, на пороге появляется русская женщина и знаком предлагает мне войти. До чего же внутри тепло! Как в берлоге моего опорного пункта или в хлеву, с той лишь разницей, что здесь живет русская женщина с тремя детьми, да еще нашли себе приют трое наших дезертиров. Правда, в домике сейчас лишь один из них — двое где-то пропадают. Третий дезертир смотрит на меня злобно. Женщина помогает мне снять шинель. Должно быть, у меня жалкий вид, иначе с чего бы женщине глядеть на меня глазами, полными слез.

Но сам я сейчас уже не способен жалеть ни себя, ни других. Дезертир, который глядит на меня из своего угла, увидев на рукавах сержантские нашивки, сразу же завел разговор о войне. Черт побери! А если бы я был просто погонщик мулов? Рядовой стрелок? Мул? Муравей? На отвечая на его вопросы, стягиваю также каску и вязаную шапку. Мне кажется, будто я остался голым. Достаю из карманов ручные гранаты и кладу их в каску, снимаю подсумки, обручем сдавившие живот. В кармане куртки нахожу горсть кофейных зерен, перемешанных со снегом, и начинаю размалывать их штыком в крышке котелка. Женщина смеется, дезертир молча глядит на меня. Женщина ставит греть воду и поднимает ребятишек, которые глазеют на меня, лежа на подушках. Затем берет подушки, укладывает их на высокий такой настил и закидывает туда еще и одеяло. Мое она вешает сушить у печи. Жестом предлагает мне влезть на настил. Я сажусь на него, свешиваю вниз ноги и наконец произношу:

— Спасиба.

Женщина и детишки улыбаются мне. Дезертир попрежнему молча меня разглядывает. Вынимаю из ранца варенье, которое мне дал Адриано — ничего другого у меня нет, — и начинаю есть. Хочу угостить вареньем и детишек, но женщина не дает.

— Кушай, — говорит она вполголоса с доброй улыбкой, — кушай.

Когда вода закипела, женщина сварила мне кофе. Впервые за много дней я пью горячий кофе. Затем поудобнее устраиваюсь на настиле, кладу рядом карабин и каску с ручными гранатами.

— Сегодня утром сюда прорвались русские танки, — говорит дезертир.

— А ты что здесь делаешь? — спрашиваю я. — Чего ждешь? Почему ты не со своим отрядом?

Он ничего не отвечает. На улице холодище, за селом бескрайняя степь, ветер, снег и пустота, а тут тепло, и он вместе со своими двумя товарищами и этой русской женщиной сидит себе спокойно.

— Услышишь стрельбу, разбуди меня, — говорю я ему.

На полочке у желтой кирпичной стены стоит старенький будильник. Я знаками объясняю женщине, чтобы она меня разбудила, когда маленькая стрелка дойдет до цифры два. К этому времени я должен вернуться в роту. Сейчас одиннадцать, значит, посплю целых три часа. И я валюсь на подушки в ботинках и в мундире. Но почему же я никак не могу уснуть? Почему беспокоюсь о моих солдатах, которые спят в теплых избах? Почему прислушиваюсь, не началась ли в деревне пальба? Почему не приходит сон? Я столько дней не спал! Вернулись двое других дезертиров, и я слышу, как они переговариваются, слышу, как заплакал ребенок, и неотрывно смотрю на желтую глиняную стену. Опорный пункт, сотни километров пешком, мои товарищи, убитые русские солдаты на реке, «катюша», мои односельчане, лейтенант Мошиони, ручные гранаты, русская женщина, мулы, вши, карабин. Неужели еще есть на свете зеленая трава, кусты? А потом наваливается сон. Я сплю, сплю. Без всяких сновидений, как камень под водой.