Макс Поляновский - Дважды Татьяна Страница 11

Впрочем, слово «толстушка» больше не подходило к Анне. В войну она осунулась, заметно истаяла. Лишь голос оставался прежним, и, если она с порога звучно окликала Тамару или ребятишек, возвращалось полузабытое ощущение, будто сейчас случится что-нибудь неожиданно радостное.

Анна и была той самой женщиной, с которой Тамара отправилась когда-то в Слуцкий район менять вещи на продукты. Сами того не ожидая, они стали помощницами партизан, и с той поры судьбы их сплелись неразрывно: каждой казалось, что она отвечает не только за себя, но и за подругу. Что же касается солдат, то и про каждого из них Анна думала теперь как про человека, в чьей судьбе ей непременно предстоит принять участие.

Она могла вести нескончаемые разговоры о том, что у кого-то из них осталась крыша прохудившейся или старики родители потеряли, должно быть, последнюю телушку. Придя к Тамаре, она могла так подробно, с таким неподдельным сочувствием перебирать все подробности жизни чьей-то совсем незнакомой далекой семьи, что Тамара, озабоченная домашними делами и здоровьем ребятишек, прерывала ее с неподдельным удивлением: «Анна, тебе-то что до этого?»

Зато благодарную слушательницу нашла Анна в Тане. У Тамары не было от Анны секретов, и Таня замечала, что соседка знает и про нее больше, чем ей бы хотелось, однако с этим приходилось мириться, пусть Таня и угадывала интуитивно, что прямодушная Анна, с ее непримиримым стремлением утвердить справедливость немедленно, тотчас, бывает порой недостаточно осторожна. И слишком уж она искренне убеждена, что всякий произносящий торжественные слова произносит их от души…

Анна с охотой, запросто называя каждого солдата по имени, рассказала Тане о солдатах батальона.

— Ну и как они? — спросила однажды Таня.

— Совестно им, что дали на себя фашистскую форму напялить, торопливо заговорила Анна. — Мы помалкиваем, а они все жалуются — похоже, перед нами, бабами, оправдаться пытаются, что присяге изменили. Как порассказали, сколько в плену у фашистов вытерпели, как мучили их, голодом да холодом изводили, мы аж всплакнули от жалости. Столько унижений нашим людям довелось вытерпеть…

— На-шим? — язвительно, с расстановкой переспросила Таня. — Это здоровым-то парням да холода пугаться? Видела я их на улице… Непохоже, что кого-то из них совесть мучит. Шкурники.

— Ой нет, не скажи, — возразила Анна. — Разные они. Один солдат, Костей его зовут, говорил, что кровью позор свой смоет. Ночи напролет не спит, одной надеждой живет: к нашим пробраться.

— Может, и об адресах допытывался? — хмуро бросила Таня.

— Нет, такого не думай. Мы ведь тоже понимаем. Не считай, что мы просто, мол, бабы жалостливые. Наши давно про этих солдат знают, велели ни под каким видом их не упускать. У нас теперь все инструкции есть: как себя с ними вести, про что разговаривать.

Анна выпалила это с такой комичной гордостью, что сразу можно было понять, как невелик ее стаж подпольщицы и как мало подготовлена она всей своей жизнью для этой нелегкой роли.

В Танины планы не входили встречи с вражескими солдатами. Девушка действовала через своих помощниц и помощников. Однако порой сама жизнь создавала ситуации, в которых избежать встречи было невозможно.

Однажды, когда Тамара и Таня сидели у соседки, за дверью послышались мужские голоса.

— Ой, простите, а мы и не знали, что Анна гостей ждет, — засуетилась Тамара. — Мы на минутку забежали. Знакомьтесь, это моя родственница.

Здороваясь с солдатами, Таня нарочито не проявила к ним никакого внимания. Протянутая рука ее казалась безжизненной. Не проявила она интереса и к разговору, завязавшемуся в комнате, сделала вид, будто не заметила, как солдаты с великой осторожностью, будто взрывчатку, прятали в карманы и за подкладку вражеских мундиров листовки и несколько советских газет, которые печатались в глубоком белорусском подполье или в Москве.

Солдаты попрощались, ушли. Один — скуластый, с грубоватым лицом, подчеркнуто галантный, что удивительно не вязалось с его внешностью. Он и входя в комнату разлетелся от самого порога, проехался по полу на толстых подошвах, жеманно поцеловал руку Анне Кузьминичне и Тамаре. Женщины были растроганы, а Тане солдат этот не понравился. Она и сама не могла бы объяснить, что сильнее всего вызвало у нее эту острую неприязнь. Сочетание чего-то низменного — об этом она могла лишь догадываться — и стремление прикрыть душевную грубость внешним лоском раздражали, как фальшивая нота. Этот, что ли, перенес терзания, пытки? Трудно было поверить.

Второй солдат, высокий, хилый, с жидким, дрожащим тенорком, вызывал неприязнь своей крайней робостью. Принимая листовки, он втянул голову в плечи и поминутно озирался, будто ожидал удара сзади. «Продаст, — подумала Таня. — В первую же трудную минуту продаст».

А вот третий, смуглый, густобровый, пожалуй, продать не мог. В этом она была почти убеждена, хотя даже голоса его не запомнила. И листовки он взял спокойно, решительно, а к дверям смело пошел самый первый.

После ухода гостей Анна и Тамара выжидательно посмотрели на Таню. Помедлив, она коротко сказала мнение свое о каждом и не удержалась, упрекнула женщин, что слишком уж они откровенны с этими парнями. И вовсе им не нужно знать, откуда пришли газеты либо листовки. Одна лишняя фраза, имя, слово могут стать зацепкой для врага, пусть и не названы адреса или фамилии тех, кто все это сюда доставил. Смущал Таню даже громкий голос Анны Кузьминичны, материнский, с задушевными интонациями, — никаких своих чувств не умела скрывать эта женщина, вся была на виду.

Пусть невелик был и Танин опыт подпольной работы, но все же она побывала во вражеском тылу в Подмосковье, успешно вернулась оттуда и твердо запомнила одно из правил конспирации: осмотрительность и еще раз осмотрительность в каждой мелочи.

А здесь она жила в доме, над которым витала зловещая тень начальника полиции, да при этом знала о встречах своих помощников с солдатами батальона.

Таня осторожно заговорила об этом с Тамарой, Терезой Францевной и неожиданно встретила полное согласие: нужно переехать, как ни жаль покидать обжитой дом. Слишком опасно привлечь внимание полицаев, наблюдающих за домом по улице Горького.

Срочно семья Синицы стала подыскивать новую квартиру. Тамара жила случайными заработками: ходила на поденные работы — кому убрать, кому постирать из тех, что сумели получше устроиться при немцах, и у нее была возможность поговорить, поспрашивать, ну и, конечно, посетовать.

Трудно, мол, стало отдельный дом содержать, да тут еще крыльцо и дворик прямо к улице выходят — нужно, чтоб все было в чистоте да в порядке: и улицу возле дома подмести, и забор починить, и крыльцо. Где уж со всем этим управиться женщинам да ребятишкам без мужчин.

Охотники меняться нашлись. Предложили квартиру похуже, поменьше, темнее и вдобавок потребовали приплату: дескать, не мы ищем и просим, а нас просят. Одно лишь преимущество было у этой новой квартиры: отдельный ход в темную подворотню. Так из домика, где сама она была и хозяйкой, и дворником, Тамара Синица с семьей перебралась на первый этаж большого кирпичного дома по той же улице Горького.

Владельцы квартиры норовили содрать побольше, потребовали платяной шкаф, два пуда муки. Муку прислали партизаны бригады В. Т. Воронянского, с которыми Тамара была связана еще до появления Тани. Но, оставляя в старой квартире добротный дубовый шкаф, Тамара чуть не заплакала от злости и обиды.

На новую квартиру переехали вовремя. Буквально через несколько дней после переезда Тамара услышала о прискорбных событиях.

В сентябре 1942 года для Минского партийного подполья началась новая полоса бед и провалов. Только теперь люди узнали, что еще год назад гитлеровцы заслали в их ряды предателя.

Опытный агент фашистов был отлично законспирирован. Волевой, самоуверенный, трудоспособный, умеющий при случае с пафосом произносить высокие слова, он не вызывал у подпольщиков никаких подозрений. Между тем прошлогодний провал был делом его рук. Он сумел остаться в подполье, произвести впечатление одного из тех, кто выстоял, уцелел благодаря исключительной своей находчивости и выдержке, а сам начал стягивать к себе новые нити, нащупал новые связи подпольщиков.

Как в доме, где умер кто-то очень близкий, вечерами не шумели, не играли Светлана и Игорек.

Детям передалась тревога и подавленность старших. В Минске шли повальные аресты. Вновь сотни подпольщиков попали в руки палачей, в застенки. Казалось, подполье перестало существовать.

Тереза Францевна молча работала по дому: стирала, мыла полы, жарила оладьи из картофельной шелухи и потом без сил валилась на кровать. Тамара надрывалась на поденке, но платили ей все более скупо. Таня могла бы ей помочь, у нее были еще немецкие марки, но Тамара упорно отвергала помощь, довольствовалась лишь тем, что Таня вносила свой скромный пай в бюджет семьи. Пожалуй, Тамара была права. Кто мог бы предугадать, как сложится дальнейшая жизнь Тани в тылу врага.