Джордж Паттон - Война, какой я ее знал Страница 11

Проехав двести километров, мы остановились отдохнуть под навесом, где встретили шестерых французских офицеров и где нам подали второй завтрак, состоявший из кексов, вина и кофе. Там мы видели немало вооруженных карабинами гумов; обычно у каждого из них по две лошади — на одной гум едет, а другую ведет в поводу.

Мне достался великолепный арабский жеребец, рослый и матерый, весивший по меньшей мере килограммов четыреста, а то и полтонны. Седло оказалось точной копией того, которое я купил в Сомюре в 1912 г. Паша ехал на крупном вороном муле, сидя в седле красного цвета, сильно напоминавшем корыто для мытья. Так верхами мы двигались в направлении гор около часа. Вдобавок к конным грумам нас сопровождало множество пеших слуг, которые несли ружья или же потащились за нами просто так, чтобы посмотреть на охоту. Мы шли легкой рысью, а эти люди ухитрялись поспевать за нами; босые, они без проблем бежали по острым камням, наступали на верблюжьи колючки — и хоть бы что!

Когда мы достигли места, паша сам расставил своих важных гостей по номерам, при этом мне, конечно, досталось лучшее место — то, что слева. Дальше от меня разместился Уилбер, а сам паша с полковниками Гэем и Уильямсом нетал справа. Для каждого охотника приготовили нечто вроде импровизированного дота из срубленного кустарника высотой около метра. Ширина просеки для фронтального обзора составляла метров двенадцать.

Когда все заняли позиции, загонщики, которых набралось не меньше тысячи, подняли такой шум, что шакалы и лисы помчались как бешеные и только мелькали, так что, трижды выстрелив не целясь, я ни в одного из них не попал, точно так же как и остальные. Затем крупный кабан побежал прямо на пашу, который замешкался и с запозданием открыл огонь из своего «Маннлихера», паля без разбору и по кабану и по слугам, которые прыгали в стороны, не чая, как видно, остаться живыми. К счастью, никто не пострадал, включая и кабана.

Буквально в следующий момент невиданных мной прежде размеров черный как смоль кабан помчался по склону прямо на меня. Я всадил ему пулю в левый глаз буквально с семи — восьми метров, но он по инерции продолжал двигаться до тех пор, пока не оказался так близко, что даже забрызгал меня своей кровью. В общем, это была уже не охота, а нечто иное, потому что, если бы я не успел выстрелить или промахнулся бы, он, скорее всего, доставил бы мне немало острых ощущений — клыки у зверя были большие и острые, а бежал он прямо на меня.

В другого кабана паша попал, однако свалить зверя ему не удалось, и за раненым хряком устремилась толпа арабов. Все, у кого были ружья, высунулись из своих укрытий и, повернувшись, принялись палить по движущейся мишени. И на сей раз никто не пострадал, правда, если не считать кабана.

В процессе охоты мы все спустились ниже по склону метров на четыреста — пятьсот, и начался этап охоты, который здесь называют французским словом «контрбаттю», что означает: загонщики будут гнать дичь в обратном направлении. На сей раз я убил шакала, но в кабанов стрелять мне больше не довелось. Паша завалил двух кабанов из своего «Маннлихера». В общем и целом все мы убили четырнадцать кабанов, пять шакалов, трех лисиц и двух кроликов.

Мы отправились обратно к навесу, где оставили наши машины, перекусили и получили приглашение от местного вождя на «диффу». Мы отправились в его селение, состоявшее из одного здания — такое же, как Карзазат, только меньших размеров, где жило всего три сотни человек. Все они пришли на двор, танцевали и пели без остановки все время, пока шла трапеза. Впрочем, продолжалась она недолго, часа полтора, не больше, поскольку к пяти мне надо было успеть на самолет.

Улетая вечером обратно в Касабланку, я был поражен сделанным мною открытием — землю внизу щедро усеивали такие же стоянки, как та, где мы останавливались, прежде чем пересесть на коней и отправиться на охоту. Они напоминали слепней, присосавшихся к телу коня. Численность их говорила о том, что в стране этой обитало чертовски много народа, и жили они тут так всегда, да так всегда и будут жить.

Мне все время чертовских хотелось посмотреть, как живет местный вождь—грабитель в таких вот диких местах, побывать у него дома, а заодно и поохотиться, не слишком подвергая себя опасности. Паша и мой кабан, который все же оказался самым крупным, удовлетворили оба моих желания.

Парад победы в Тунисе 20 мая 1943 г.[38]

ШТАБ—КВАРТИРА ПЕРВОГО БРОНЕТАНКОВОГО КОРПУСА

20 мая 1943 г.

В ночь на 18–е число генерал Эйзенхауэр позвонил и попросил меня и генерала Брэдли присутствовать на параде, считая, по—видимому, что оба мы имеем некоторое отношение к одержанной победе.

Получив от генерала Кэннона Б–25, мы при попутном ветре, делая около четырехсот километров в час, прибыли в Тунис в 9.45 утра. Полет был особенно интересен нам вот чем: мы пролетали над теми местами, где вели сражение части генерала Брэдли. Под нами проплывали руины древнего Карфагена, вернее, участок земли, где им полагалось находиться, так как никаких руин Карфагена мы не увидели, хотя на карте они и были обозначены. Ошибки быть не могло — я узнал горы позади города, о которых прочитал в одной старинной книге. Они выглядели именно так, как я себе их представлял.

Тунис мы бомбили крайне разборчиво, потому получилось так, что береговую линию мы буквально сровняли с землей, в то время как многие кварталы города вообще не пострадали. На аэродромах было полным—полно разбитых немецких самолетов, счет им шел на сотни.

Когда мы добрались до плаца, нам стало известно, что туда только что прибыл генерал Эйзенхауэр. Мы поздоровались с главнокомандующим и поздравили его, однако он оказался так сильно занят, принимая французский и английский генералитет, что поговорить нам не удалось.

Вскоре прибыл генерал Жиро,[39] которого бурно приветствовали все собравшиеся. После того как «святое семейство» расселось по автомобилям и медленно двинулось вперед, сопровождаемое эскортом английских бронемашин, мы с генералом Катру[40] последовали за ними. Французский, на котором говорил наш компаньон, отличался необычайной элегантностью и безупречной правильностью, так что беседовать с Катру было сплошным удовольствием.

Мы с Брэдли заняли места справа; на почетной трибуне оказалось множество французов — гражданских лиц и младших офицеров.

Прямо перед нами построилась французская колониальная пехота — чернокожие парни, хотя не думаю, чтобы они были сенегальцами. А напротив них вытянулись солдаты батальона одного из британских гвардейских полков, производившие весьма и весьма сильное впечатление своей выправкой и внешним видом вообще.

Рядом со мной слева находился французский священник с пурпурной лентой и огромным крестом с аметистом. Кем он был, я не знаю, однако у французов этот господин пользовался большой популярностью, потому что многие офицеры и нижние чины добивались его внимания: они подходили, здоровались с ним, называя его генералом. Думаю, он знал английский, так как, по всей видимости, понимал, о чем мы с Брэдли говорили.

И вот запели трубы и фанфары, грянул салют, который французы называют «пальбой радости». Тут чуть не случился конфуз, потому что многие люди, которым пришлось пережить не одну бомбежку, не сразу сообразили, что палят именно с радости, и это не очередной воздушный налет. Поняв, однако, что происходит, они успокоились.

Весь этот шум был вызван прибытием генералов Жиро и Эйзенхауэра. Их сопровождали адмирал сэр Эндрю Каннинхем,[41] генерал сэр Гарольд Александер,[42] генерал Андерсон,[43] главный маршал авиации Тэддер, маршал авиации Коунинхем,[44] мистер Макмиллан, официальное лицо и представитель правительства Британии,[45] а также американец мистер Мэрфи.[46] Он и генерал Эйзенхауэр были единственными американцами среди «святого семейства».

С интересом я наблюдал за проходом шотландского оркестра — 42–го полка, если не ошибаюсь. Нельзя было не подивиться их слаженности — зрелище было великолепное.

После шотландцев настала очередь Французского иностранного легиона — парней в белых головных уборах и в мундирах с красными эполетами. Оркестр, возглавлявший шествие французского контингента, насчитывал, наверное, не меньше сотни инструментов.

Затем никак не меньше часа мимо нас маршировали принимавшие участие в сражениях французские части. Чего не отнять у французов, так это умения чеканить шаг на парадах; они настоящие мастера в этой области — идут так, что загляденье. Вообще в том, что касается строевой подготовки, французы молодцы, ничего не скажешь. Их контингент состоял из белых, собственно французских частей, подразделений французских сенегальцев, гумов и иностранного легиона. Последние особенно впечатляли. Выправка идеальная, а эти усы! Кстати, усы — рыжие, пшеничные, но никак не черные — и выдавали то, что эти ребята вовсе не французы. Насколько я понимаю, иностранный легион комплектуется преимущественно из немцев и шведов. Ничего не скажешь — выглядели парни просто превосходно.