Николай Отрада - Строки, добытые в боях Страница 11

1961

Деревянный вагон

Спотыкался на стыках,Качался, дрожал.Я, бывало, на нарах вагонных лежал.Мне казалось — вагон не бежал, а стоял,А земля на какой-то скрипучей осиПоворачивалась мимо наших дверей,А над ней поворачивался небосвод —Солнце, звезды, луна,Дни, года, времена…Мимо наших дверей пролетала война.А потом налетали на нас «мессера».Здесь не дом, а вагон,Не сестра — медсестра,И не братья, а — братцы,Спасите меня!И на волю огня не бросайте меня!И спасали меня,Не бросали меня.И звенели — ладонь о ладонь — буфера,И составПересчитывал каждый сустав.И скрипел и стоналДеревянный вагон.А в углу медсестра пришивала погон.А в России уже начиналась весна.По откосам бежали шальные ручьи,И летели недели, года, времена,Госпитальные койки, дороги, бои,И тревоги мои, и победы мои!

1951

Перебирая наши даты

Перебирая наши даты,Я обращаюсь к тем ребятам,Что в сорок первом шли в солдатыИ в гуманисты в сорок пятом.А гуманизм не просто термин,К тому же, говорят, абстрактный.Я обращаюсь вновь к потерям,Они трудны и невозвратны.Я вспоминаю Павла, Мишу,Илью, Бориса, Николая.Я сам теперь от них завишу,Того порою не желая.Они шумели буйным лесом,В них были вера и доверье.А их повыбило железом,И леса нет — одни деревья.И вроде день у нас погожий,И вроде ветер тянет к лету…Аукаемся мы с Сережей,Но леса нет и эха нету.А я все слышу, слышу, слышу,Их голоса припоминая…Я говорю про Павла, Мишу,Илью, Бориса, Николая.

1961

«…Для них война была первым грозным испытанием…» (И. Эренбург)

…Для них война была первым грозным испытанием. Они увидели жизнь не в ее стройном развитии, но в катаклизме, в напряжении всех страстей, в обнаженности добра и зла, благородства и низости. Нелегко перейти из родительского дома в дзот, вместо школы — оказаться в окопе. Но молодежь нашей страны выдержала испытание… Если на войне мы очень много потеряли, то мы обрели на войне нового и более высокого человека.

Конечно, война не та идеальная школа, о которой мы мечтали. Война нам навязана жестоким и безнравственным врагом. Война — тяжелое дело, мы ее не идеализировали и не идеализируем, мы не фашисты, для которых война высшее достижение культуры. На войне люди грубеют, они привыкают к виду крови, лишаются многих ценных оттенков, многих чувств. Но в то же время на войне люди многое приобретают. Они начинают по-новому ценить лучшие человеческие чувства. Нигде нет такой дружбы, как в окопе. Нигде не увидишь столько самоотверженности, как на поле боя…

Многие понятия, бывшие до войны несколько абстрактными, книжными, стали теплыми, ощутимыми. Наши юноши жили в хорошем городе или цветущем селе и не понимали, насколько они привязаны к родному гнезду. Только когда грозные пороховые тучи застлали землю, в сердце встали ясные видения домов, деревьев, реки, неба. В грозную первую зиму войны ленинградцы поняли, как они любят Ленинград. Когда по Крещатику прошли гитлеровские полчища, киевляне узнали всю силу своей привязанности к родному городу. Этот местный патриотизм оживил большой патриотизм, любовь к родному городу укрепила любовь к Родине, к России. Она была сильна и до войны, но это была дремлющая сила. Теперь она стала действенной, на ней покоится наша уверенность в победе…

(Из заметок военных лет И. Эренбурга)

Тревога

Долго пахнут порохом слова.А у сосен тоже есть стволы.Пни стоят, как чистые столы,И на них медовая смола.Бабы бьют вальками над прудом —Спящим снится орудийный гром.Как фугаска, ухает подвал,Эхом откликаясь на обвал.К нам война вторгается в постельЗвуками, очнувшимися вдруг,Ломотой простреленных костей,Немотою обожженных рук.Долго будут в памяти словаЦвета орудийного ствола.Долго будут сосны над травойОкисью синеть пороховой.И уже ничем не излечимПропитавший нервы непокой.«Кто идет!» — спросонья мы кричимИ наганы шарим под щекой.

1947

«…Удивительный у нас народ!..» (А. Вишневский)

…Удивительный у нас народ! Некоторые разговоры прямо поражают: «Ну что же, окружат — пойдем в партизаны». В этих «партизанских» настроениях кадровых командиров мне видится какая-то слабость. Но вместе с тем есть в них, бесспорно, свидетельство силы. Никто даже в самом тяжелом положении не помышляет о сдаче в плен, не боится невзгод, а самое главное, никто не сомневается, что в конце концов мы одержим победу…

(Из фронтовых дневников 41-го года Героя Социалистического Труда А. А. Вишневского)

«Слава богу! Слава богу…»

Слава богу! Слава богу,Что я знал беду и тревогу!Слава богу, слава богу —Было круто, а не отлого!Слава богу!Ведь все, что было,Все, что было, — было со мною.И война меня не убила.Не убила пулей шальною.Не по крови и не по гноюЯ судил о нашей эпохе.Все, что было, — было со мною,А иным доставались крохи!Я судил по людям, по душамИ по правде и по замаху.Мы хотели, чтоб было лучше,Потому и не знали страху.Потому пробитое знамяС каждым годом для нас дороже.Хорошо, что случилось с нами,А не с теми, кто помоложе.

1961

Старик Державин

Рукоположения в поэтыМы не знали. И старик ДержавинНас не заметил, не благословил.В эту пору мы держалиОборону под деревней Лодвой.На земле, холодной и болотной,С пулеметом я лежал своим.

Это не для самооправданья:Мы в тот день ходили на заданьеИ потом в блиндаж залезли спать.А старик Державин, думая о смерти,Ночь не спал и бормотал: «Вот черти!Некому и лиру передать!»

А ему советовали: «Некому?Лучше б передали лиру некоемуМалому способному. А эти,Может, все убиты наповал!»Но старик Державин вороватоРуки прятал в рукава халата,Только лиру не передавал.

Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал.Что-то молча про себя загадывал.(Всё занятье — по его годам!)По ночам бродил в своей мурмолочке,Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи!Пусть пылится лучше. Не отдам!»

Был старик Державин льстец и скаред,И в чинах, но разумом велик.Знал, что лиры запросто не дарят.Вот какой Державин был старик!

1962

«…Мы съехались со всех концов страны…» (М. Луконин)

…Мы съехались со всех концов страны в Литературный институт имени Горького. Сергей Смирнов из Рыбинска, Яшин из Вологды, Кульчицкий из Харькова, Михаил Львов с Урала, Майоров из Иванова, из Киева Платон Воронько. Потом из другого института перешли Наровчатов, Слуцкий, Самойлов.

Осенью 1939 года я привез в Москву Николая Отраду. Ходил с нами добрый и большой Арон Копштейн. Коридоры гудели от стихов, стихи звучали в пригородных вагонах, когда мы возвращались в общежитие.

Мы бушевали на семинарах Луговского, Сельвинского, Асеева и Кирсанова, сами уже выступали на вечерах и уже затевали принципиальные битвы между собой. Это была пора опытов, исканий, мятущаяся пора нашего студенчества, пора неудержимого писания и любви.

«Война с белофиннами!» — грянуло над нами, и мы побежали в военкомат, добились своего: остриглись — и поехали в шатких теплушках на первую свою войну…

Было очень холодно и очень тяжело, но и тут, при случайных встречах, опершись на лыжные палки, мы читали друг другу стихи. Нас разбили по разным лыжным эскадронам, и мы виделись редко…

…Но вот 4 марта 1940 года Платон прибежал к нашему блиндажу, сбросил лыжи и горько сказал: «Нету Отрады и Копштейна. Вчера на озере в бою белофинны окружили взвод и кричали: „Сдавайтесь!“ Коля крикнул: „Москвичи не сдаются!“ — и бросился на них, ведя огонь. Взвод прорвался, вдали черной точкой на снегу виднелось тело Отрады. Арон посмотрел на всех своими добрыми глазами, сошел с лыж, взял ремень волокуши и пополз туда. Стреляли снайперы. Арон уже возвращался обратно, тащил Колю; пуля сначала обожгла ему плечо, другая попала в голову»…