Анатолий Медников - Открытый счет Страница 11

— Не надо открывать огонь, господин гроссадмирал, там дети!

— Что? — переспросил поражённый Дениц, ему показалось, что он ослышался.

— Дети, мои дети, моя жена. Я узнал их голос. Не надо открывать огонь!

Ефрейтор стоял перед Деницем с бледным лицом и трясущимися губами.

— Они сейчас закончат передачу и уедут. Мои девочки. О, господин гроссадмирал!

И этот здоровый мужчина, год уже воюющий на Восточном фронте, забыв о дисциплине, робко протянул было руку, чтобы дотронуться до плеча Деница, и… заплакал, громко, с надрывными всхлипываниями и стонами, как плачут мужчины впервые в жизни, внезапно потеряв самообладание.

— Бы с ума сошли! Позор! Там враги рейха! — Дениц театрально выбросил руку в сторону Одера. — Остальное не имеет значения. Огонь! Только огонь!

Не взглянув более, на ефрейтора, Дениц быстро зашагал по траншее…

…Через час он выбрался из окопов и сел в свой чёрный лимузин, чтобы ехать в Берлин. Его провожали генерал Шури и штурмбанфюрер Мунд. Дениц пожелал им обоим удачи и пожал руки, уже не думая о них и почти не замечая. От того минутного хорошего настроения, которое овладело им, когда он кричал своим матросам «Хайль!», не осталось и следа.

Дорогой Дениц вспомнил виселицы в Шведте: на площади у ратуши, на городских мостах, даже на чугунной кладбищенской ограде, вспомнил лицо этого штурмбанфюрера с двигающимися бровями-гусеницами, готового расстреливать и вешать, вешать и расстреливать военных и штатских, вспомнил жалкое лицо плачущего ефрейтора Эйлера.

«Всё это начало конца, Одер-фронт не задержит русских», — сказал он себе и тут же решил, насколько это будет для него возможным, держаться подальше от Восточного фронта и Берлина…

Сергей Свиридов прилёг отдохнуть после поездки к Одеру и, казалось, только заснул, когда кто-то начал тормошить его за плечо. Это был связной от майора Окунева.

— Вызывают до майора, срочным порядком, — объявил этот пожилой и рябоватый солдат, не отходя от Сергея, словно боясь, что он снова заснёт.

— Не знаете зачем?

Сергей спросил это не то чтобы надеясь услышать что-либо определённое, а всё же в надежде, что связной, который крутится вокруг начальства, захочет похвастаться своей осведомлённостью.

Но солдат лишь пожал плечами, снисходительно наблюдая за тем, как Сергей долго и с истомой потягивался на топчане и широко зевал.

— А я майора видел утром и днём у Одера, он ничего не сказал, — сделал Сергей повторную попытку вызвать связного на откровенность.

Солдат снова промолчал, только добавил, что командира роты тоже вызывают.

— Ну ладно, подождите меня, вместе пойдём, — сказал Сергей.

Майор Окунев разместил свой штаб не в домах, как это делали в Германии почти все службы первого и второго эшелонов дивизии, а приказал отрыть нормальный, под тремя накатами брёвен блиндаж в лесу, который часто подвергался артобстрелу немцев из-за Одера.

От разведроты до разведотдела пройти надо было километра полтора, а ночь была по-весеннему тёмной, безлунной. Не только в лесу, но и на поле не мудрено было заблудиться, если бы не провожатый — связной, который, что-то мурлыкая себе под нос, крупно шагал по заученной дорожке.

Сергей держался за его спиной, но чуть приотстав, лишь бы не потерять из виду, и от того ли тревожного чувства, неизвестно почему закравшегося в сердце, от пережитого за день, темноты, настраивавшей на размышления, просто от посещавшей каждого человека время от времени потребности подумать о себе и своей жизни — Сергей неожиданно для себя предался сладкому удовольствию воспоминаний. Прошло уже более месяца, как он воевал в разведроте, и сейчас Сергею вспомнились первые дни, его приезд на фронт, встреча с отцом.

…Всё началось в ясное февральское утро, когда Москва оборвалась за двумя девятиэтажными, башенного вида домами и по обеим сторонам шоссе потянулись аккуратные ёлочки — мохнатые и толстые от налипшего снега. Над подмосковными рощами клубился холодный дымок. Было морозно, около двадцати градусов.

Крытая машина седьмого отделения политотдела армии быстро листала километры по асфальтированной, но местами скользкой дороге, ведущей прямо из Москвы в Германию, к берегам далёкой немецкой реки, на которые уже выходили наши части. Рядом с Сергеем сидел хозяин этой спецмашины майор Зубов, ездивший в Москву за радиооборудованием, и капитан Самсонов, возвращавшийся на фронт из госпиталя. Он-то по просьбе своего командира дивизии и захватил Сергея, который по дороге на фронт из училища на два дня заехал домой, повидаться с матерью.

Они торопились и не сворачивали в сторону от дороги в поисках обеда, а дорожные питательные пункты попадались редко. Уже миновав границу Белоруссии, где-то около Могилева остановились на часок, чтобы пообедать по аттестатам.

Чуть в стороне от дороги виднелся дом, взятый в кольцо машинами. Здесь было шумно от прогреваемых моторов, пахло бензином, маслом. У самого дорожного пункта и поодаль виднелись в поле полузанесённые снегом остатки разбитых и сгоревших немецких машин, танков и орудий.

Зубов сказал Сергею, что именно в этом районе попалась в наш «котёл» вторично созданная немцами 9-я армия, которую Рокоссовский гнал от Курской дуги. В сорок третьем ею командовал генерал-полковник Штраусс, в сорок четвёртом в «котле варилась» вся группа армий «Центр» фельдмаршала Буша.

— Вы помните, Александр Петрович, вот именно здесь? — переспросил Сергей, впервые увидевший не в кино, а в поле разбитую технику немцев.

Он тогда с явным уважением отнёсся к военной осведомлённости Зубова и хотел даже побежать на поле, чтобы пощупать руками буро-красные от ржавчины куски железа. Но Зубов его остановил:

— Некогда!

В столовой дорожного пункта спутники впервые, почти за сутки езды, смогли снять шинели, вымыть руки.

Сергею запомнилась потом надолго и эта комната с сизым воздухом от солдатских самокруток, и аляповатые белые бумажные цветы на чёрном фоне маскировочных оконных штор, и большой портрет маршала рядом с репродуктором, который вдруг ожил знакомым, торжественно-ликующим басом диктора Левитана.

Москва передавала коммюнике Ялтинской конференции союзных держав.

— Внимание! — крикнул Зубов.

Главы трёх держав объявили всему миру, что целью их является уничтожение германского милитаризма и нацизма. Что они распустят все германские вооружённые силы и уничтожат генеральный штаб. Что они подвергнут всех преступников войны справедливому и быстрому наказанию. Что они сотрут с лица земли нацистскую партию, нацистские законы, организации и учреждения.

В репродукторе послышалось бульканье воды, наливаемой в стакан, это диктор в паузе, должно быть, сам волнуясь, отпил несколько глотков.

В столовой негромко гудели голоса, офицеры обменивались первыми впечатлениями.

— Сроки — будь здоров! — сказал Самсонов.

Кто-то добавил:

— Успеем ли уложить Гитлера в могилу?

— Мирная конференция в апреле.

— А сейчас уже февраль, — напомнил Самсонов.

— Да, осталось немного — взять Германию. А это — орешек! — сказал Зубов.

…Голос Левитана, только ещё более громкий, слышался и на шоссе. Внезапно пошёл густой снег. Крупные хлопья быстро побелили чёрный раструб репродуктора, висевший на высокой сосне и уже не отличимый от снеговых наростов на ветвях. И казалось, что это сам лес многоголосым, помноженным на эхо грозным гулом повторяет: «Капитуляция. Капитуляция!..»

…В Минск приехали ночью. Остановились где-то на окраине и остаток ночи проспали в машине.

Руины Минска произвели на Сергея тяжёлое впечатление. Когда же к вечеру второго дня пути въезжали в Варшаву, увиденное в Минске потускнело перед новым каменным адом, в который руками немцев был превращён город.

Гитлер приказал Варшаву «сбрить» с лица земли. Зубов сказал, что так и было написано в приказе: «поляков нельзя ни убедить, ни сломить, поэтому сбрить Варшаву». И её сбривали.

Города не существовало. Лишь по некоторым улицам — Маршалковской, Краковскому предместью — могли двигаться машины и повозки. Каменными островками торчали одинокие уцелевшие дома, на углу Маршалковской и аллеи Ерусалимской высилось обгоревшее здание гостиницы «Полония», в ней ещё недавно жили эсэсовцы.

Шофёр Колотыркин остановил машину около «Полонии», офицеры ступили на разбитую снарядами мостовую. Невдалеке несколько польских жолнеров сбивали со стен табличку с надписью: «Адольфгитлерплац». Казалось, город ещё дымился, снег всюду был испачкан сажей, запах гари и несчастья витал над недавно ещё прекрасной, стройной и изящной столицей Польши.

После Варшавы проехали старую Лодзь, которая ещё две-три недели назад называлась Лицманштадтом, по имени какого-то немецкого генерала, потом мимо Кутно, дальше на запад.