Сергей Баруздин - Речка Воря... Страница 11

Удивительная штука жизнь! Она вечна, неистребима. Она пришла сюда, в эту деревню, в которой уже не было жизни, и опять тут — жизнь. Она сильнее павших, сильнее умерших, сильнее войны. Люди идут в бой не только с мыслью победить, а и с другой, подспудной, — как бы остаться живым, и они продолжают жизнь. Они совещаются тут, на войне, как быстрее и посильнее ударить по противнику, смять его, уничтожить, и они продолжают жизнь.

Растает снег, и придет весна в эти края, в эту несчастную, забытую русскую деревеньку. И на пепелищах пробьются зеленые ростки из земли. И на деревьях, покореженных немецкой и нашей артиллерией, распустятся почки. И побегут ручьи, смывая воронки от бомб и снарядов, унося в небытие признаки бывших тут боев.

И вскроется речка Воря, которая покрыта сейчас, наверное, льдом. И птицы построят свои гнезда, и рыбы будут метать, как извечно, икринки, и люди — вернувшиеся, а частью новые — придут, повздыхают над развалинами, вспомнят не вернувшихся, упьются до чертиков горьким самогоном — за их благополучие, что ли, на том свете! — а наутро начнут разбирать разбитое и ставить новое…

«Ты здесь? Выспалась?»

Ей почудилось другое.

«Ты здесь? Ты любишь меня?» — будто спросил он.

Она обрадовалась, но сказала:

«Не знаю, Слава. Наверно…»

«А ты любила когда-нибудь?» — спросил он.

Она покраснела.

«Не знаю, Слава. Мне всегда казалось, что я любила Вову Соловьева и Женю Спирина, но это было давно».

«Как, сразу двоих?!»

«Да, Слава, сразу двоих…»

«Кто же они?»

«Кто? Это ведь давно, Слава, было, когда мы в клубе Наркомтяжпрома занимались. А с Женей Спириным я целовалась. Это плохо, да?»

«А со мной нет», — обиженно сказал Слава.

«Нет, нет, нет! С тобой я тоже целовалась! — возмутилась она. — Разве ты не помнишь?»

«Помню, Варюша, все помню, — сказал Слава. — А то, что с Женей Спириным целовалась, я не сержусь. Я тоже целовался с девчонками, когда маленьким был».

Из штабного блиндажа выходили командиры рот и взводов. Слава вышел тоже. Обрадовался, как ей показалось. Вроде покраснел. От неожиданности, что ли? Или от холода?

— Относительно выспалась, — призналась она. — А ты не спал? Я же знаю, не спал!..

Он промолчал. Сказал о другом:

— Посмотри, а ведь живет деревенька! Фрицы, наверно, считали, что все — конец! Все уничтожили, все разбили, с землей сровняли… А ребятки наши крутятся. И знаешь, такое еще будет!.. Сегодня!

Это как раз то, о чем и она думала. Странно, как совпадают их мысли.

Она спросила почему-то:

— А ты говорил, что жил с тетей, да? А что с твоими родителями? Разве у тебя нет матери? Мамы?

Он, кажется, удивился. Еще бы не удивиться! Она перескакивает с одного на другое так же легко, как воробей.

— Мама у меня в голод умерла, — сказал он. — Помнишь такое — голодающие Поволжья? В те годы мы там жили. А отец раньше, на Дальнем Востоке, в гражданскую. Он с Лазо вместе воевал. Там и погиб…

По соседству с их блиндажом творилось что-то непонятное. Красноармейцы, человек пять или шесть, с грохотом подкатили пустую бочку с желтыми немецкими надписями, установили ее на кирпичи и стали таскать ведрами воду. Натаскали, разожгли под бочкой костер. И не только под днищем, а вокруг, так что бочка вся вспыхнула, — видимо, из-под горючего она. Слава тоже заинтересовался и, когда красноармейцы уже начали скидывать шинели, полушубки, телогрейки и гимнастерки, спросил:

— Вы что, ребята?

Красноармейцы на минуту смутились, потом заговорили вразнобой:

— Вошей мы тут…

— От вошей житья нет…

— Говорят, сыпняк от них идет…

— Политбеседу среди нас проводили…

— Переморить решили, как фрицев…

— Нам не до сыпняка сейчас…

Слава рассмеялся, сказал в тон:

— Видишь, вошей морят! Не простудитесь, ребята! — бросил он красноармейцам. — Холодно сегодня.

И опять раздалось:

— Это пусть фриц простужается…

— Закаленные авось…

— Фрицу зима наша не годится, а нам бы по такой погоде девицу!

Варя смутилась.

Слава заметил:

— Они шутят, не сердись!

Наступление началось к вечеру после удара наших гаубиц. Била и дальнобойная артиллерия. Батальон вступил в бой вместе с артиллеристами. Сорокапятчики шли в боевых порядках пехоты, с ходу уничтожая огневые точки противника. Немцы бросали в бой отряды автоматчиков, местную охрану, хозяйственные и похоронные команды.

Почти до утра шел бой в поле, потом батальон продвинулся вперед, на окраину города. Другие части обходили город с трех сторон.

Славу она увидела невзначай.

А он:

— Варюша! Я всюду ищу тебя. Ты как?

— Ничего. А ты?

— Как видишь… Я к комбату бегу. Связь у нас испортилась, потери… Говорили: подкрепление…

— Слава, — сказала она, — знаешь что, Слава? — У нее перехватило дыхание. — Сейчас тяжело, ты сам понимаешь. В общем, я хочу сказать тебе, Слава, что если что случится со мной… Если меня ранят или убьют… Ты не думай, я видела это. Я все видела, когда мы раненых выносили… В общем, знай, что я все равно… В общем, люблю тебя, Слава… Хорошо?..

— Знаю! Вот возьмем Юхнов, я тебя на Ворю прокачу. Нам отдых как раз обещали после взятия Юхнова.

На рассвете немцы подтянули резервы.

По цепи наступавших разнеслось:

— Танки! Внимание! Танки!

В этот момент она тоже увидела танки. Один. Второй. Третий. Четвертый. Пятый. Шестой. Шесть черных громадин ползли по белому снегу на их позиции. Славу с его взводом она потеряла — видимо, они залегли.

За танками маячили фигурки. Десятки, нет, пожалуй, сотни фигурок немцев, идущих в атаку.

— Две роты, — определил старший политрук, так и оставшийся с ними после оперативного совещания в штабе батальона. — Не меньше двух рот. Но… Сейчас бог войны сработает!..

И действительно, ударили артиллеристы. И по танкам, и по пехоте. Два танка сразу вспыхнули. Другие замедлили ход. Рассыпалась пехота.

— В атаку, за мной! — Комиссар полка первым выкрикнул это и поднялся во весь рост.

— В атаку! — разнеслось по огромному полю.

— В атаку! — повторяли командиры рот и взводов, командир батальона и политрук.

Она на минуту замешкалась и, кажется, услышала его, Славин, голос:

— В атаку!

12

А еще было так…

Волга. И в самом деле огромная, великая, захватывающая дух. И город, бесконечно протянувшийся вдоль берегов реки и уходящий вглубь, такой же большой, как сама река.

Они приехали туда с мамой, когда… Там она пошла в школу, но приехали они за год до этого. Значит, ей было лет семь. И отец уже больше года работал на строительстве Сталинградского тракторного, и им, конечно, было плохо в Москве без него и даже трудно, как говорила мама. Отец звал их в каждом письме, но мама почему-то долго не решалась.

Наконец решилась. И вот они там. Живут в бараке, где много таких же девчонок и мальчишек, как она. В соседних бараках — тоже. А были еще и землянки. Тогда их и называли «Шанхай». Странное это было соседство слов: «Сталинград и «Шанхай».

Отец почти не бывал дома. Только по ночам, да и то редко. Когда приходил, говорил непонятное: «Соревнование», «Досрочный пуск», «Первая пятилетка», «Общественный буксир», «Индустриализация», «Смычка города с деревней», «Период реконструкции», «Техника решает все!» И еще без конца добавлял маме: «Не дуйся, славная моя! Но право же, в июне нам надо дать первый трактор. Понимаешь?»

А ей, Варе, Вареньке, Варьке, как ее звали все, нужен был не столько этот первый трактор, сколько лыжи. У всех ребят из бараков и землянок были лыжи, пусть толстые, корявые, не очень ровные, но ведь лыжи! Других не было и не могло быть: лыжи все делали сами и палки сами. Такие же продавали на базаре, не лучше. В магазинах лыж вообще не продавали, да и не было таких магазинов. И потом — трактор в июне, а сейчас зима и все ребята катаются на лыжах.

— Ладно, возьму вот отгул, — пообещал отец. — Смастерю тебе лыжи! Не хуже, чем у других.

И смастерил, и она была счастлива. В первый же выход хвасталась перед всеми ребятами, и они признавали:

— Мировые! Небось магазинные! Так не сделаешь!..

Отец тащил ее на спине, а она ревела не из-за боли в ноге, а потому, что сломала правую лыжину. И все ребята из бараков и землянок смотрели на нее с сочувствием, и от этого ей было еще горше.

Она сломала лыжину и сломала, как потом выяснилось, ногу. Три месяца лежала и ходила в гипсе. И даже когда на заводе — она помнила этот день: семнадцатое июня тридцатого года — выпускали первый трактор и был митинг, она еще прихрамывала. А потом в тридцать четвертом году был еще митинг: уже стотысячный трактор выпускали. После митинга они как раз уехали.

Почему она вспомнила это? Может быть, потому, что увидела землянки и бараки на окраине города. Много-много бараков и еще больше землянок. «Шанхай», — вспомнила она. Тогда о трущобах говорили: «Шанхай».