Александр Сметанин - Дорога на Порт-Артур Страница 11

А немцы словно и не те немцы, которых я раньше знал. Вот уже недели две, как над нами не пролетал ни один вражеский самолет, ни одна мина не плюхнулась в наши окопы. Даже их дежурные пулеметчики и те стреляют только по видимым целям, а не просто так, для острастки.

В День Конституции в полк приезжают артисты фронтовой концертной бригады. Приказано выделить из каждого отделения по три человека. Назначаю для следования на концерт Сивкова, Таджибаева и... себя.

Усенбек неожиданно отказывается, говорит, что плохо знает русский язык, и предлагает вместо себя Тельного.

Дорогой мой, хороший Усенбек, я понимаю твою нехитрую уловку. Ты уступаешь эту радость старшему. Но не могу же я оставить здесь на позиции одних вас, молодых! Вместо Таджибаева с нами пойдет Манукян.

Побывать на концерте настоящих артистов — это событие во фронтовой жизни пехоты. Мы бреемся (что я начал делать совсем недавно по настоянию Сивкова), подшиваем свежие подворотнички. Тельный даже предлагает мне свои кирзовые сапоги, но они еще хуже моих ботинок. Разве что вместо обмоток — голенища.

Сбор всех, отправляющихся на концерт, — у землянки командира роты. Оттуда, вытянувшись в длинную цепочку, идем куда-то в тыл по просеке.

Второй раз в жизни предстоит видеть и слышать настоящих артистов. Жаль не будет со мной рядом Гали. Галя, Галя. Где ты?.. Письма маме, Полине и Любови Алексеевне в Ленинград я на днях отправил, теперь буду ждать весточки. А что если Галя где-либо здесь рядом? Ведь и у нас здесь, в ближайшем тылу, есть дорожные батальоны.

Перед началом концерта нас ожидает сюрприз: каждому из присутствующих в зале (а это второй этаж большой мельницы, где раньше, очевидно, хранили муку) выдают по заклеенному бумажному пакетику. Это подарки, которые привезла с собой фронтовая концертная бригада. Они, как сказал майор-агитатор полка, куплены на средства работников театра.

Бережно разрываем пакетики. Их содержимое одинаково: два подворотничка, лезвия для бритв, иголки, камешки для зажигалок, нитки на картонке, зубной порошок, курительная бумага, открытка с поздравлением по случаю 27-й годовщины Октября. Опоздало немного поздравление, но ничего.

Мы дружно аплодируем какому-то незнакомому мне капитану, Герою Советского Союза, выступающему от нашего имени с благодарственным словом за подарок, ожидая начала концерта, но вместо ведущего на импровизированную сцену снова выходит агитатор полка.

Он сообщает последние сводки с фронтов, новости, поступающие с заводов и колхозов, призывает нас сильнее бить врага, энергичнее готовиться к решительным боям за Кенигсберг — цитадель прусского милитаризма.

Тогда я впервые услышал это слово — Кенигсберг. Звучное и грозное. И слово «цитадель» — тоже, хотя толком и не понимал, что это значит.

Концерт нам очень понравился. Мы сидели на полу, скрестив по-турецки ноги и положив оружие на колени. И хлопали, хлопали без конца. Полковое начальство и офицеры постарше сидели по бокам зала на скамейках, бочках, табуретках, внимательно наблюдая и за тем, чтобы никто из нас не вздумал задымить.

Пожалуй, больше всего аплодировали очень молодой артистке, исполнявшей еще незнакомую нам «Песню креолки». Много раз уже после войны я слышал ее в исполнении К. И. Шульженко, но тогда песня воспринималась совсем по-другому.

Возвращаемся с концерта около полуночи. Идем той же просекой. Наконец-то ударил морозец. Под ногами звонко похрустывает ледок на крохотных лужицах, ботинки не скользят по глине.

Вызвездило. Небо видится нам необыкновенно высоким и чистым, в нем купаются верхушки сосен, тронутые первым инейком, и от этого они кажутся серыми.

В голове цепочки идет младший лейтенант Гусев. Идет, сложив руки за спиной, и по обыкновению молчит. Спускаемся в ход сообщения. Вот и траншея нашего взвода. В ней слышится чей-то стон, но это не настораживает младшего лейтенанта.

— Все мается, бедный, — говорит он, качая головой.

— Кто? — спрашиваю я.

— Да Куклев из третьего отделения. Зубы замучили бедолагу.

Я знаю этого едва ли не самого старого по возрасту солдата в роте. Вместе с ним пришли в полк.

Куклев ходит взад-вперед по траншее, что-то прижимая к губам. Оказывается — льдинки.

— Ну что, Куклев, не проходит? — Участливо спрашивает младший лейтенант.

Куклев отмахивается от нас и уходит прочь. Здесь же замечаем ротного санинструктора, молоденького парнишку, на днях прибывшего к нам.

— Ты почему его в санчасть не отправишь? — Гусев смотрит вслед Куклеву, держа санинструктора за ремень его санитарной сумки.

— Не идет он, товарищ младший лейтенант. Говорит, боюсь, зуб драть будут.

— А что им, молиться что ли на его зуб?

— Погоди, — мимо нас к санинструктору протискивается Сивков, — а если здесь выдрать?

— Кто выдерет-то?

— А ты...

— Я боюсь.

— Эх ты! Давай я выдеру. Какой зуб?

— Откуда я знаю? Не смотрел. — Санинструктор сердито отворачивается от Сивкова.

— Эй, земляк. Куклев, тебя, что ли? Иди сюда, посмотрю твой зуб.

Куклев не обращает на слова Алексея внимания, продолжая расхаживать по траншее. Сивков не унимается: его самолюбие задето.

— Да иди, чудо гороховое. Я в деревне первым человеком по этой части был. Знаешь, как сплавщики зубами недужат?

Куклев некоторое время раздумывает, потом сплевывает и решительно подходит к Сивкову.

— На, деы, оыт с тоой! — В голосе его — одно отчаяние.

— Айда к вам в блиндаж, — Сивков берет Куклева за руку и тянет за собой.

В блиндаже зажигаем лучину, Алексей сажает больного на нары, открывает ему рот, осматривает зубы, словно ярмарочный барышник, покупая коня. Я тоже смотрю из любопытства.

— Покажи, который болит? — Глаза Куклева закрыты, по щекам скатываются капли пота, руки дрожат, и он не сразу попадает заскорузлым с черным ногтем пальцем в больной зуб.

— Та-ак, понятно.

— Чего тебе нужно, Алексей?

— Пока ничего. Голову подержи ему, когда скажу.

Сивков достает из кармана моток ниток, отрывает, сколько нужно, складывает вдвое, делает на одном конце петлю и заводит ее на больной зуб.

— Сейчас, Куклев, сейчас. Потерпи. Нам этот зуб выдрать, как...

Алексей поясняет, насколько просто ему это сделать, но Куклев не слушает. Страх сковал его тело, суставы пальцев, судорожно сжатых в кулаки, побелели.

— Ну, командир, готово. Попридержи ему голову.

Алексей упирается левой рукой Куклеву в подбородок, на правую наматывает свободный конец нитки, делает ею несколько коротких взмахов, как бы набирает инерцию, и резким рывком опускает руку вниз.

Как не рухнул тогда накат от рева Куклева, удивляюсь до сих пор. От его удара головой я откатился в угол нар, Сивкова он коленями свалил на пол.

Кто бы мог подумать, что в таком сухоньком теле Куклева таилось столько силы!

Он лежал на нарах и улыбался, хотя изо рта шла кровь, а Сивков протягивал санинструктору нитку с болтающимся на ней длинным, кривым зубом.

— Ты это не забудь, Куклев, сто граммов с тебя, — Алексей поднимается с пола, застегивает шинель. — А сейчас неплохо бы ледку положить на щеку, чтобы кровь унялась. Понял?

Куклев в знак согласия кивает головой, что-то мычит. В нашем блиндаже нас ожидает новость: Кремнев отказался выполнить распоряжение Тельного, оставшегося за командира отделения, — не пошел за дровами.

Случай, на первый взгляд, не ахти какой, но я понял, что в бою, где Игнат будет моим постоянным заместителем, Кремнев может допустить неповиновение, уже не связанное с дровами, а кое с чем поважнее, и потому решил еще раз поговорить с Кремневым при всех.

Но он и слушать не хочет меня. Сидит, насупившись, смотрит в угол землянки, как бы давая понять: мели, мол, Емеля, твоя неделя.

— Слушай, Кремнев, как ты думаешь: что бы сделал Тельный с тобой, если бы ты отказался выполнить его приказ в бою?

— А чего мне думать. Пусть он думает...

— Тогда скажу я: он обязан, понимаешь, обязан применить в этом случае оружие и заставить тебя выполнить приказ...

КОНТРОЛЬНЫЙ ПЛЕННЫЙ

Уже неделю наш взвод снова находится в первой траншее. Для усиления ему придан станковый пулемет, позиция которого находится правее нашего отделения, на стыке со вторым.

Основательно подморозило, и теперь мы уже не испытываем тех адовых мук, которые преследовали нас две недели назад. Живем почти с комфортом. У нас даже есть печка, а за дровами ходим ночью, разбираем сарай, в котором когда-то брали сено.

Днем чистим траншеи, выравниваем их дно, сбивая ломами и лопатами комья смерзшейся глины. По ночам посменно дежурим в траншее. Получили две ракетницы, солидный запас ракет и в случае надобности можем бросать их в сторону противника, который ведет себя все так же тихо и настороженно. Тельный говорит, что немец отнаступался и думает лишь о том, как бы усидеть на месте, не пустить нас дальше на свою землю.