Владимир Лидин - Три повести Страница 112

— Что же вы делаете, бабочки, — сказал он сурово, — простудитесь насмерть. Вы бы хоть до хаты дошли.

Только теперь увидел он, что обе — девушки, измученные и обессилевшие до равнодушия ко всему на свете. Он наклонился и потряс одну из них за плечо.

— Вставай, вставай, милая, — сказал он, уже не скрывая сочувствия в своем голосе, — ну, куда это годится… — Он взялся за лямку притаявшей к мокрому снегу тележки. — Ах, девочки, девочки… — добавил он и только махнул рукой.

До ближней хаты нужно было пройти по разбитому, в тяжелых смерзшихся колеях, грейдеру с полкилометра. Девушки покорно пошли за ним следом. Они шли молча, натруженным шагом, и он искоса вгляделся в их лица. Одна была черненькая, с острым личиком и с таким отчаянием в больших измученных глазах, что он только крякнул от внутренней боли; другая была широкая в кости, с лицом чуть скуластым и полным упорства, — встречал он уже не одно такое до времени созревшее в испытаниях войны существо.

— Вы откуда идете? — спросила она.

— Я-то? — Макеев усмехнулся. — Со степи.

— До Харькова?

— Может, и в Харьков загляну, — ответил он уклончиво.

Минуту они снова шли молча, и он с упорством волочил тяжелевшую тележку.

— Неужто так от самой Полтавы и везете? — спросил он горько.

— А что же делать, если иначе нельзя? — с каким-то сразу подкупившим его прямодушием ответила скуластая девушка.

— В Харькове живете?

— Ну да, в Харькове.

— Сестры?

— Нет, так… — Девушка замялась, и он не повторил вопроса.

Надвинулась туча, понесло мелким колючим снежком. Они прошли еще с четверть километра, и он остановился отдохнуть.

— Вот что, девушки, — сказал он, помедлив, — в селе, наверное, немцы, я туда не зайду. Теперь вам недалеко.

— Ах, что вы… какие немцы, — ужаснулась черненькая девушка, — да мы сами их боимся не знаю как. Нет, немцев здесь нет. Мы и так, как только можно, стороной пробираемся.

Они были беззащитны, — он доверился им.

— А вы все-таки разведайте… я вас здесь подожду, — сказал он, сходя с дороги в канавку.

Они на минуту замялись, — может быть, они думали, что человек увезет их мешки. Потом они все же решились.

— Хорошо, — сказала скуластая девушка. — Подождите нас здесь. — Она умными и понимающими глазами оглядела его: она привыкла сама скрываться и прятаться. — Меня мама от немцев в бельевой корзине прятала, — усмехнулась она, как бы отвечая его мыслям, — три месяца…

Он остался один. Снег с сухим шорохом бил по брезентовому плащу на нем. От белизны снега ломило глаза. Макеев прикрыл их, и мгновенное забытье отодвинуло видение этого предзимнего мира. К усталости от пути — почти неделю пробирался он в Харьков от самого Днепра — прибавилась душевная усталость. Феню он потерял — когда теперь они встретятся? Дождется ли она его в этой быстро несущейся, жестоко обламывающей каждого жизни? По временам, он не верил в их встречу. Но иногда по ночам точно толкало его в самое сердце — он просыпался от тревоги и счастья. Сейчас снова вокруг была предзимняя степь, с колючим снегом метелицы, с низким, почти фиолетовым небом, обещавшим близкую стужу. Больше всего томления было от последних неудач. Два месяца назад ему пришлось бежать ночью из села Ковалевки, где немцы едва не захватили Суровцева со всем его штабом. Затесавшийся предатель, ветеринарный фельдшер Омелько, выдал группу партийных работников, оставленных для подпольной работы. В Умани, в Гайсине шли аресты. Винницкие леса — обжитое пристанище в последнее время — становились ненадежными. Переброшенного на самолете радиста немцы захватили с его радиопередатчиком почти на месте спуска. У последнего оставшегося радиоприемника — теперь единственной связи с миром — сели батареи. Суровцев направил Макеева за батареями в Харьков, где помочь добыть батареи должна была его дочь.

Снег все еще несло. Уставшее тело искало покоя. Макеев прислонился к мешку. Минутный сон отодвинул куда-то снежное поле с секущей метелицей. Потом Макеев разом стряхнул с себя это минутное оцепенение.

В ту же минуту его позвали:

— Товарищ… — Скуластая девушка, спотыкаясь на мерзлых колеях, шла к нему. — Немцев тут целый месяц не видели… идемте.

Он выбрался из канавки и снова взялся за лямки. Минуту шли они молча.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Меня? Ирина. Ирина Масленникова. — Она вдруг замедлила шаг. — Вы, может быть, не доверяете мне? — спросила она с прямотой. — У меня отец в лагере… уже четыре месяца ничего не знаем о нем.

Она не поборола на этот раз своей гордости, и правая щека ее жалко задергалась.

— Ничего… все образуется. Сердце надо сжать пока. Зверуют немцы в Харькове?

Она только кивнула головой. Снеговая туча пронеслась, теперь видны стали хаты, редко раскинутые по обе стороны.

— Вот сюда… к третьей хате, — сказала Ирина. — Мы здесь по дороге в Полтаву останавливались.

Он вошел за ней в дом. У окна сидела за прялкой старуха. Колесо глухо шумело под ее ногой. Она ловко прихватывала и сучила пеньковую нить, прислюнивая концы. Из остатков пеньки пряла кудель девочка.

— Доброго здоровья, — сказал Макеев, опуская на пол мешок.

Ему ответили:

— Здравствуйте.

Старуха остановила колесо прялки и оглядела поверх очков пришедшего. День еще не разгорелся и за окнами было сине, а уже добрый жар рдел в печи, растопленной еще на рассвете.

— Да вы сидайте, — сказала старуха с осторожным сочувствием: она знала эту породу гордых, никогда не признающихся в усталости мужчин. — Може, поснидаете?

Он вдохнул кисловатый крепкий запах борща из печи.

— Совестно объедать вас, мамо… народу много ходит, на всех не напасешься.

Но она уже отставила прялку и знакомым движением стала доставать из печи чугунок. Сотни раз, наверное, сгибались у широкого жерла печи женщины, делясь по исконному началу своей гостеприимной души всем, что было в доме. Точно сама Украина-мать разослала по хатам свою вселенскую душу.

Им поставили глубокую миску борща и нарезали хлеба. Колесо прялки уже не крутилось. Старуха стояла поодаль, придерживая правый локоть своей руки, которой подперла подбородок, и жалостливо смотрела сквозь старенькие, с веревочной петелькой очки, как согреваются девочки и рослый, похожий на ее, сына, мужчина. Точно выпитый спирт, побежал сначала в ноги, потом в руки крепкий борщ. Они поочередно опускали ложки в миску, и Макеев незаметно придвигал гущу девушкам.

— Вот спасибо вам, мамо, — сказал он, насытившись. — Горячего, я неделю не ел.

— Ишьте, ишьте… еще подсыплю, — ответила она.

Согнутая почти под углом, только изредка распрямлялась восьмидесятилетняя эта старуха, и тогда было видно, что она была красива и статна в молодости.

Макеев свернул папироску и подсел к печной тяге, чтоб не надымить в хате.

— Ну, а вас как зовут? — спросил он погодя черненькую девушку: только теперь, когда сняла она с себя бабий платок, он увидел, как она непомерно худа.

— Меня? — Она на мгновение запнулась. — Меня зовут Римма.

Что-то настороженное и даже враждебное прошло по ее лицу и вместе с тем жалкое, точно она ожидала удара. Он минуту молчал и курил. Девушки все еще присматривались к нему и даже переглянулись между собой, как бы спрашивая друг дружку: можно ли доверять этому случайному спутнику?

— Мы ведь только немножко отдохнем и пойдем… здесь, ближе к Харькову, немцы все отбирают. Лучше ночью идти…

Девушка не договорила.

— Ну что же, — сказал Макеев, — может, вместе и пойдем.

Они обе вдруг оживились.

— А в Харькове можете прямо к нам… — сказала та, которую звали Ириной, — если захотите, конечно.

Гордость и непокорность были в ее крупных ноздрях и в складочке между бровями.

— Там посмотрим, — ответил он уклончиво. — Вы отдохнули бы, девочки. Устройте их, мамо, на печку.

Он остался сидеть за столом, подперев голову. Тепло в хате после непогодливой ночи размаривало.

— Вы, наверное, тоже устали порядком… — сказала с печи сонным голосом одна из девушек.

Но он не ответил ей. Сверчок в углу завел свою волшебную серебряную машинку. Что он ткал? Какие-то льющиеся на изломах, как парча, покрывала для бабочек? Макеев вдруг улыбнулся сам себе — от тепла, от мира обретенного крова после жесткой, в порывах степного ветра, ночи.

К вечеру они ушли. Ветер стих, и среди клочьев облаков видны были слабые холодные звезды. Скоро остались позади последние хаты села и разоренные сараи. Выпавший утром снег лежал в колеях, как раскатанные бинты. Поле впереди было без единого огонька в придорожном селе. Только на горизонте над проезжей дорогой по временам поднималось как бы зарево от фар немецких машин. Макеев тяжело волочил прыгавшую на подмерзших буграх тележку. Девушки молча шли рядом: дорога была трудная — за осеннюю распутицу ее разбили машины.