Владимир Лидин - Три повести Страница 119

— Хорошая штучка, — одобрил Макеев не без зависти.

— Трофей. Из подорванного эшелона, — сказал с довольством Глушко.

Он присоединил батареи, надел наушники и начал настраивать. Вдруг он поднял палец, поймав нужную волну. В плотной тишине слышен был только тот же жалобный зов требующего пути паровозика.

— А ну послушайте… — сказал Глушко с просветленным лицом.

Макеев быстро надел наушники. Среди шума и треска услышал он спокойный, медлительный, точно листающий страницы, голос: говорила Москва. Он слушал и только шепотом повторял основное подавшемуся в его сторону Глушко:

— Наступление в районе среднего течения Дона… Новая Калитва, Кантемировка… Богучар! — чуть не воскликнул он. — Десять тысяч пленных… слыхал?

Они прослушали все в тишине, полной теперь могучего движения сил. Сводка кончилась. Медленные удары кремлевских часов величественно довершили сообщение.

— Ну, теперь не остановишь — пойдет… теперь и нам в Харькове, может, не так-то уж долго дожидаться осталось. — Машинист так же бережно разъединил батареи и снова запрятал приемник. Маневровый паровозик уже не просил дороги. — На главный путь, пожалуй, выходим, — добавил Глушко озаренно, — на главный…

Казалось, он уже видит своими глазами машиниста зеленый огонь в вышине, означающий, что путь свободен.

Он дал Макееву адрес обходчика Щукина в Аджамке, где будет храниться пересылаемый Макеевым груз.

IV

Еще осенью, простившись с полюбившейся ей казачкой, женой Икряникова, — далеко уже в эту пору вгрызлись немцы в донскую и кубанскую степи, — Феня поступила в военно-восстановительный поезд. Большинство плотников и строителей мостов в нем были узбеки; ей сразу понравились эти спокойные, полные достоинства люди, еще недавно работавшие землекопами где-то в своих далеких степях. Даже и сюда, на войну, принесли они свои навыки, подолгу распивая из пиал чай и нося под полушубками цветные, только подвертываемые снизу, халаты; но в работе они были споры и дружны.

В конце ноября, когда началось наступление под Сталинградом, а позднее в районе Среднего Дона, и на десятки километров, а потом и на сотни, немцы были отброшены, — поезд тоже двинулся в путь… Мосты через мелкие речки и через Дон, через Быструю, через Донец были взорваны. Почти вплотную подходил поезд к круче, где обрывались рельсы и свисала подорванная ферма моста, и тотчас начинали петь пилы, и стучать топоры, и летела щепа, и вот уже первый испытательный поезд тяжело переползал по поскрипывающему, белеющему свежим деревом мосту. Вместе с его строителями испытывала Феня тогда сложное чувство удовлетворения, точно еще один мост перекинут был к будущему.

На одной из станций, возле подорванного немцами моста через Дон, развернулись большие работы. Неподалеку от железнодорожных путей в каменном доме — бывшем училище железнодорожников — расположился эвакогоспиталь. В поезде, оторвавшемся от базы снабжения, была недохватка с мылом, и Феня решила попытаться достать мыло в госпитале. Длинный коридор с боковыми дверями в палаты тянулся через все здание. Проходя по коридору и читая надписи на дверях, Феня столкнулась с девушкой в белом халате; на ходу вписывая что-то в тетрадку, та озабоченно шла ей навстречу.

— Не скажете, сестрица, где заведующий хозяйством помещается? — спросила Феня.

Девушка подняла голову, и они обе вдруг отступили.

— Наташенька… — только ахнула Феня, — да не может того быть, боже мой! — Она кинулась к ней и стала целовать ее. — Вот не чаяла вас снова увидеть!

Они отошли в сторону и сели на подоконнике, не выпуская рук друг друга. Но для того, чтобы обо всем рассказать, не хватило бы и целого дня…

Позднее, в домике, где жила Наташа, Феня рассказала ей все, что произошло с ней за эти долгие месяцы; не скрыла она и о Макееве. Рассказала и Наташа обо всем, что с ней было, и о встрече с Соковниным, и о гибели брата. Они сидели молча, погруженные в воспоминания.

— А все-таки, Наташенька, самое трудное уже позади, — сказала Феня убежденно, — теперь врагам обратную дорогу искать… да не каждый найдет!

Она вспомнила, как тысячи немцев, тяжело выгребая ноги из снега, бесконечными колоннами пленных брели по снежной степи на восток. Там, где готовились они зимовать, — там оставались только покинутые окопы и блиндажи, рассыпанные патроны и брошенные до самого горизонта орудия… Может быть, уже недалеко то время, когда увидит она, Феня, высокий берег Ингульца, и розоватые конусы железной руды, и дом, в котором началась ее любовь…

— Может быть, скоро и в Харькове будем, — сказала она задумчиво, — а там и к Днепру подойдем… может, близких да любимых еще повидаем.

Но близкие и любимые были далеко. От Соковнина Наташа получила последнее письмо два месяца назад: полк его был непрерывно в боях. Они обе взгрустнули. С того дня, когда рассталась она с Макеевым в Кадиевке, Феня не слыхала о нем и не раз, в лютую зимнюю стужу, мысленно простилась с ним. Может быть, и его давно занесла в степи метель, и никто никогда не узнает об этом.

Пока строили мост через Дон и восстановительный поезд стоял возле станции, Феня стала часто забегать в госпиталь. Иногда помогала она санитаркам, и тогда веселели раненые, глядя на спорые ее руки и слушая певучую речь. Не один из них вздохнул тайком, приглядевшись к этой рослой красивой женщине.

Бои подвигались все дальше на запад, и госпиталь готовился к дальнейшему передвижению. В бесконечности степи уже привык видеть взгляд брошенные немцами при отступлении орудия, и автомашины, и черные ямы разбитых немецких блиндажей и окопов. Уже привыкли в селах, где еще недавно прятали молодежь от угона в Германию, наблюдать понурые толпы немецких пленных солдат. «Что, кончились яйки да сало?» — вопрошали старухи, с усмешкой оглядывая всех этих рыжих или светловолосых, еще недавно сеявших ужас и смерть. «Теперь погнали… пойдет», — говорили, глядя в сторону Белгорода и Харькова. И хотя еще шли бои и Белгород и Харьков были в немецких руках, все были уверены, что немцам на Украине не удержаться. «Ни, нимци на Днипре не удержатся… — говорили между собой. — На Днипре они гиркой водицы спробують».

Работы по постройке моста шли к концу. За несколько дней до отъезда, помогая Наташе во время ее ночного дежурства, Феня подошла к тяжело раненому при аварии самолета майору. С самого начала, как привезли его в госпиталь, ему понравилась эта заходившая иногда в палаты спокойная, всегда с приветливым выражением лица женщина. Он попросил у нее пить. Она готовно принесла ему воды. Его слегка монгольское, с обтянутыми скулами лицо было потно. Он отпил из поднесенной ею кружки несколько глотков.

— Хорошо… — сказал он, снова откинувшись. Она поправила на нем одеяло. — Как вас зовут? — спросил он.

— Меня? Феня.

— Вы замужем, Феня? — Она кивнула головой. — А муж где?

Она только вздохнула.

— Унесло его ветром. Партизанская я жена, — добавила она твердо.

На ее строгом лице не было теперь обычной улыбки.

— Вот оно что… — сказал раненый. — Мне с партизанами тоже привелось повоевать.

— Давно? — спросила она как бы мельком.

— Да не очень.

— Пропал человек, точно водой его смыло… — сказала она с грустью.

— Вы посидите со мной, если можете, — попросил он.

По ночам он иногда задыхался и боялся этого. Она придвинула табуретку и села рядом с его койкой.

— У вас рука легкая… — сказал он, чуть улыбнувшись. — Бывают же такие руки…

Что-то в его поврежденной груди хрипело и булькало: спать на боку он не мог. Она отерла краем полотенца пот с его лба.

— Как вашего мужа зовут? — спросил он, засыпая.

— Александр. Александр Петрович Макеев.

Он вдруг открыл глаза. Морщинка напряжения свела его брови.

— Постойте… — сказал он. — Одного Макеева я знаю. Из Кривого Рога, шахтер.

Она побледнела, боясь услышать страшную весть.

— Макеев жив, — сказал уверенно раненый. — Они сейчас в Кировоградской области действуют.

Она схватила его за руку.

— Голубчик вы мой… говорите мне все! Ведь сколько я страданий приняла, сколько ночей не спала… только бы слово от него, одну бы весточку!

— Макеев жив… это я знаю наверняка.

Наклонившись, она быстро поцеловала его руку — он не успел ее отдернуть. Целый поток хлынувших слез облил ее.

— Ну, зачем же плакать, — сказал он, гладя ее по голове, — радоваться надо.

— Простите вы меня, — опомнилась она, вытирая концом косынки глаза. — Вам сейчас спать надо. А утром вы мне доскажете.

Он закрыл глаза. Рука его была еще влажна от ее слез. Легкое забытье слабости распластывало тело. Она дождалась, когда он уснул. Позднее, заплаканная и счастливая, она узнала в регистрационной, что фамилия майора — Ивлев.