Геннадий Синельников - Ах, война, что ты сделала... Страница 12

— Ребята, неужели воевали? — не веря слухам, спрашивали мы офицеров и солдат-десантников.

Они показывали пробоины в броне боевых машин десанта и поясняли нам:

— Это с гранатомета! Здесь Валера погиб, а здесь ребятам повезло.

— Ну, и как ощущение?

— Нормальное.

Не верилось. Ходили между рядами машин, вновь и вновь рассматривали одни и те же отверстия в броне, беседовали с солдатами. Поражали их глаза: какие-то тоскливо-холодные, словно бездонные, лица с печатью обреченности, пережитого горя, страха и многого того, что разительно отличало их, уже воевавших, от нас, не нюхавших пока еще пороху.

— Страшно? — спросил я капитана.

— Страшно не то, что тебя могут убить, страшно, если ты начнешь об этом думать в бою, тогда — все. Жить захочешь, быстро всему научишься. Не бойтесь, мужики, от своей судьбы никак не уйти. Мы тоже не думали, не гадали, а вот, пришлось же повоевать. Следующие — вы. А куда деваться?

Каждый из нас мысленно соглашался с капитаном-десантником и уже понимал, в какой страшный капкан все мы попали. Никто уже не сомневался в цели нашего истинного нахождения здесь и в том, что война стучится по наши души в окна уже и наших палаток. Она совсем рядом, и скоро наш черед идти под пули.

Часть II

НАЧАЛО

Как только мы вошли на территорию чужого государства, ко мне подошел солдат. Родом он был из Молдавии. У Миши, так звали его, была всего лишь одна проблема: он не хотел служить в Афганистане. Немного заикаясь и жестикулируя, он объяснил мне, что у него дома осталась одинокая мать, и если с ним что случится, она не выдержит такого горя. Я посочувствовал ему, однако разъяснил, что болезнь матери не является основанием для отправки его к другому месту службы. Вот если бы мама была инвалидом, а Миша ее единственным сыном и кормильцем, то вопрос стоял бы совсем по-другому. Его не должны были призывать в армию вообще, ну а если это сделали, то, очевидно, оснований для отсрочки или освобождения от службы у него нет. Миша ушел, но через некоторое время вернулся.

— Меня не должны были призывать, это точно.

— А что, мама у тебя инвалид? Ты же не говорил об этом.

— Наверное, инвалид, она очень часто болеет.

Желая разобраться в данной ситуации и тем самым помочь солдату, я направил письмо в военкомат, откуда Миша призывался, и узнал, что его мать совершенно здорова, да к тому же проживает не одна. То есть, как я и предполагал, никаких оснований для перевода его во внутренний округ Союза не было. Но этот факт не убедил моего подчиненного. Он снова и снова приходил ко мне и озадачивал меня своей очередной просьбой. Я терпеливо объяснял солдату, что он напрасно ходит, но он этого не понимал. Мой день начинался с того, что при выходе утром из палатки я каждый раз натыкался на него, и он «выдавал мне на-гора» очередную сочиненную им легенду, и у нас с ним опять начинался один и тот же разговор. К тому времени у меня уже сложилось твердое убеждение, что Миша не совсем здоров головой. Желая хоть как-то облегчить его службу, я попросил комбата назначить Мишу посыльным при штабе батальона, истопником печки в нашей палатке, охранником, хоть кем, лишь бы он был на наших глазах. Я уже знал, что в подразделении Миша не прижился, и его начали понемногу прижимать, насмехаться и даже унижать. Он был обыкновенным «тюфяком» и даже не мог за себя постоять. Со временем это могло закончиться не очень хорошо. Всем известен был случай морального и физического унижения солдатами-азиатами своего русского сослуживца. Это была трагедия. Так получилось, что в экипаже танка из четырех человек только один оказался славянином. Трое других начали его унижать: сделали из веревок уздечку и стали надевать ее на солдата, принуждать его к беспрекословному выполнению их прихотей. Подонки дошли до того, что если солдат не выполнял их приказы, то они мочились на него, избивали. И никто из командиров, приезжавших с проверкой службы, не поинтересовался, как складываются в маленьком коллективе отношения, почему у солдата на лице синяки и затравленный взгляд? Не выдержав издевательств, солдат расстрелял своих обидчиков из автомата.

Были и другие случаи. Не хотелось, чтобы Миша стал жертвой такого солдатского беспредела. Командир батальона майор Пархомюк пошел навстречу моей просьбе, и Миша стал постоянным посыльным при штабе батальона. Потом я много раз жалел, что ходатайствовал перед комбатом за него. Он часто выводил всех нас из себя своей забывчивостью, неряшливостью, нерасторопностью. Пока шел десяток-другой метров до палатки командира роты, забывал, что нужно было ему передать. Тогда я или командир батальона в порыве гнева говорили ему:

— Все, Миша, иди в свою роту, здесь ты больше не нужен. Будешь ходить в рейды и служить, как служат все остальные солдаты!

Он мертвенно бледнел, заикался и просил не прогонять его. На солдата было жалко смотреть. В порыве страха он готов был выполнить любой приказ, все, только бы его не отправили в бой. Сделав благое дело, мы с комбатом надели на себя хомут, от которого уже не могли избавиться.

— Миша, сколько будет пять прибавить шесть?

Он долго морщил лоб, выходил из палатки, потом возвращался и радостно говорил:

— Двенадцать!

— Миша, иди, хорошо подумай и назови нам правильный ответ!

Он снова уходил и снова отвечал неправильно.

— Да, подобрал ты нам работничка, — укоризненно шутили офицеры управления батальона.

Мне уже самому было неудобно перед ними, только ведь я и подобрал его лишь потому, что это было единственное место, где бы он мог принести хоть какую-то долю пользы. Больше он ни на что не был способен.

— Миша, твои родители, наверное, много в молодости вина пили?

— У нас все его пьют, как квас и воду. Свое домашнее вино очень полезно.

— Вот поэтому ты такой и получился.

Он обижался и выходил из палатки.

Наконец я посоветовал ему, чтобы его мать обратилась с личной просьбой о переводе сына в Союз к министру обороны СССР. Надо сказать, что после ввода наших войск в Афганистан, особенно когда начались боевые действия, Министерство обороны страны было завалено письмами родителей военнослужащих, которые просили направить сыновей в другие места службы. Причины назывались самые невероятные. Помню, в нашу часть пришло письмо из Министерства, в котором дедушка солдата из нашего батальона, участник Великой Отечественной войны, ссылаясь на свои заслуги в прошлом, тоже просил направить внука в Союз. Московская резолюция на письме «Рассмотреть просьбу» была равносильна приказу. Солдата сразу же отправили во внутренний округ, и это был не единичный случай.

— Все, Миша, это твой последний шанс. В полку этот вопрос не решится — желающих уехать отсюда хоть отбавляй. Только если всех, тебе подобных, уберут отсюда, то кто же тогда будет нашу Родину защищать? Поэтому пусть твоя мама пишет министру, просит, а он — решает. Но запомни, если снова будет отказ, ты больше не будешь меня донимать своими просьбами. Договорились?

Через некоторое время он снова подошел ко мне и попросил написать от имени его матери письмо министру, так как мать не сможет сама это сделать. А написанное мною письмо он отправит маме, та попросит соседскую девушку его переписать и направит по нужному адресу.

Я добросовестно написал письмо, приведя самые убедительные причины, отдал Мише, еще раз рассказав, как нужно поступить маме в данной ситуации. Миша отправил письмо и немного успокоился. Через несколько недель он вошел в палатку, радостно протягивая мне почтовый конверт.

— Только что получил. Это вам, прочитайте!

Я достал из конверта стандартный лист бумаги. В правом углу листа московский адрес Министерства обороны страны. Стал читать: «Уважаемый Министр Обороны СССР Синельников Геннадий Григорьевич…»

— Миша! — в бешенстве заорал я. — Что ты наделал? Как ты меня достал со своей мамой! Теперь мне понятно, почему ты такой тупой! — Я не находил слов, чтобы выразить свое негодование.

— Что-то не так? — испуганно спросил он меня.

— Какой же Геннадий Григорьевич — министр обороны? Геннадий Григорьевич — это я! А министр обороны — это Маршал Советского Союза Устинов Дмитрий Федорович! Я же тебе все написал! Что тебе и твоей матери еще непонятно?

Он взял письмо, повертел его в руках, прочитал и, видимо, так ничего и не поняв, вернул мне.

— Все, Миша, еще раз заикнешься со своей просьбой, раз и навсегда уйдешь в подразделение! Ты меня понял? Это наш последний разговор на эту тему. Я уже на одного тебя истратил килограмм дефицитной бумаги. Тебе уже скоро на дембель, а ты все сочиняешь небылицы. Пристроили тебя к штабу, и радуйся! Что тебе еще надо? Ни разу в рейд не ходил, не слышал, как пули свистят, всегда в тепле, сыт и тем не менее ты еще чем-то недоволен? Ну, это уже называется борзостью! Короче, так: в следующий раз пойдешь в моем БТРе в рейд. Убьют, значит, так тому и быть! Все, иди, готовься, вечером, возможно, выйдем на Кандагар!