Михаил Лыньков - Незабываемые дни Страница 12

Силивон сидел на охапке сухой осоки и, чтобы не терять зря времени, строгал зубья для граблей, отчаянно скреб их обломком стекла. Зубья выходили из его рук, словно точеные. И такие же прочные получались грабли — по три года служили. И сено сгребали, и солому копнили, и ранней весной в проворных женских руках разравнивали грядки на огородах. И все им нипочем, пока не сломается какой-нибудь зуб, ударившись о пень на лесном лужку, или зубья так сотрутся, что начнут не сгребать, а только комкать высокие травы, скошенные на лугах. Тогда можно будет их в отставку и дать им замену.

Силивон мастерил зубья, но мысли его были далеки от граблей и сенокоса.

Уже солнце начало клониться за стройные вершины высоченных елей, потемнели дубы на противоположном берегу. На огромном дубе стоял на одной ноге задумчивый аист. С реки потянуло сыростью, кое-где под кручей поднялись над рекой первые пряди тумана.

Зябко пожав плечами, Силивон набросил на себя старый тулупчик и, отбросив в сторону дубовые бруски, из которых он мастерил зубья для граблей, зашагал вверх, на кручу, чтобы собрать хвороста на растопку. В это время до него донесся чей-то голос. Кто-то громко кричал с другого берега:

— Эй, паромщик, давай переправу!

Силивон увидел на другом берегу кучку людей. Один стоял у самой воды, махал рукой и кричал:

— Чего стоишь, давай паром, Силивон!

«И кто б это мог быть, да с того берега и в такое время? Однако знакомые, должно быть, если зовут по имени…», подумал дед и медленно побрел по берегу к парому. Когда старая посудина, скрипнув всем своим немощным телом, глухо стукнулась о мокрые горбыли причала, из-под ближайшего дубка вынырнули две машины и, поперхнувшись раз-другой дымком, бесшумно скатились на паром. За ними взошли пять человек в штатской одежде. У некоторых были короткие ружья, такие же, как у красноармейцев, которых видел Силивон, когда они проходили по большаку. Предупредительные шоферы, спрыгнув с машин, бросились помогать Силивону отвязывать концы канатов, которыми посудина была привязана к причалу. И когда паром плавно отчалил от берега и люди взялись за канат, к Силивону подошел человек в сером пиджаке, в легком летнем пальто внакидку.

— Что ж ты не узнаешь старых знакомых, Силивон Сергеевич?

Силивон глядел на человека, на всю его плотную, коренастую фигуру, на широкие плечи, которым, казалось, тесен был старый пиджак. В карих глазах его светилось не то лукавство, не то добродушная улыбка. И вместе с тем был на лице этого человека отпечаток какой-то печали, словно след внутренней боли.

— Так не узнаешь, Сергеевич?

Старый силился вспомнить, насупил седые брови, натужно морщил и без того морщинистый лоб свой и глядел на человека растерянно и виновато:

— Ну, что ты сделаешь с этой памятью, как решето дырявое стала…

— Ну, припомни праздник урожая, прошлогодний!

— Ах, боже мой! Так это ж Василий Иванович! Из области! Еще сына моего тогда с орденом поздравляли. Тогда и дочка у меня была в гостях, что теперь в городе живет, за военного вышла… Где только она сейчас?

Замолчали. Каждый думал о своем. Силивон вспомнил все прошлогодние события, как справили праздник урожая, приуроченный к десятилетию колхоза. Несколько колхозников тогда получили награды. Приехало много гостей из других колхозов. Были также гости из района и области. Хорошо тогда повеселились. На славу был праздник. И пели, и ели вволю, всегда бы так добрым людям… А разговоров тогда было! Все хвалились гостям своими успехами, водили по колхозным амбарам и конюшням, устроили спектакль в новом клубе, показывали кино… И не то, чтобы хвастали, но приятно было услышать от людей правдивое слово о своей работе, о том, что сделано твоими же усердными руками. И люди видели твою работу, и хвалили ее, и была большая искренность в тех словах и доброе людское согласие…

Машины спустили с парома и завели их в густой сосняк над кручей, чтобы они не бросались в глаза. Люди присели у костра, который разложил Силивон, отдыхали с дороги, перебрасывались редкими, скупыми словами.

— Видно, заночуем здесь… Водители уж которые сутки без сна, — словно ни к кому не обращаясь, проговорил Василий Иванович. Шоферы копались возле машин, очевидно, доставали кое что для ужина. Силивон усердно раздувал маленький костер под котелком.

— Я вам картошечки сварю, товарищи, горячий ужин все ж сытнее. А если у вас найдется котелок, можно и чайку вскипятить, — говорил Силивон, принявшись проворно чистить картошку. Короткий ножик так и ходил в его руках. По выражению лица старика видно было, что он собирается спросить о самом главном, что волновало его, не давало покоя. Но он сдерживал себя, стесняясь говорить при незнакомых людях. И только когда они пошли к реке умыться с дороги, Силивон торопливо спросил:

— Так как же оно будет, Василий Иванович?

— Вы о чем?

— Да все о том же. О житье нашем. Неужто мы удираем? И войско тоже? Вон из района начальство еще поутру за реку подалось. И вы, значит, покидаете нас? А кто ж против врага будет?

Василий Иванович улыбнулся:

— Это не совсем так. Вы же сами видите, что подаюсь я не на восток, а на запад. Значит, сопротивляться будем!

— Я же и говорю, что надо сопротивляться, — радостно ухватился за это слово Силивон. — Вы думаете, что я уже ничего и не знаю, говорю что попало о нашей армии и нашем начальстве. Я все знаю… Я Молотова слышал! Мы всем колхозом слушали. Никакому гаду нас не одолеть. Это я знаю. Много мы видели их, всяких пакостников. Мы и в восемнадцатом немца видели… И польские паны тогда же выхвалялись… А где они теперь? Наши отцы и француза видели. А земля наша как стояла, так и стоит, всем нашим лиходеям на погибель. Но обидно, Василий Иванович, до чего же обидно! Мы, можно сказать, вот в какую силу вошли, только бы жить да жить, недаром наш колхоз «Ленинским путем» зовется! Куда ж нам подаваться теперь от нашей жизни? Разве убежим мы от земли нашей, на которой каждая стежка тобой исхожена, каждая травинка твоей рукой обласкана… Я же и говорю, что не можем, да и не в силах мы покинуть свою землю, защищать ее надо…

— Надо, Силивон Сергеевич, надо! Будем защищать, на то мы с вами и советские люди.

— Я и говорю. Однако и заговорились мы, а картошечка уже готова.

Когда уставшие за день путники молча принялись за ужин, на берег из лесу вышел сын Силивона, председатель колхоза, Андрей. Увидев Василия Ивановича, он немного растерялся от такой неожиданной встречи.

— Василий Иванович, ну как это можно? В такое время вы тут отдыхать надумали! Отец, давай паром да переправим Василия Ивановича на тот берег, так и беды недолго дождаться…

— Напрасно, Андрей, беспокоишься. И тот берег уж не наш.

— Как это?

— Еще в полдень фашисты прорвались за реку километрах в двадцати отсюда на север, захватили шоссе.

Силивон даже поперхнулся и выпустил ложку из рук, а сын его, плотный, высокий, словно обмяк сразу и, ощущая непривычную слабость в ногах, сел, прислонился к стволу сосны, спросил, тяжело дыша:

— Как же это случилось? Мы все думаем, что немец до нас еще не дошел., еще из соседнего села только-только были у меня люди, у них еще спокойно, километра за четыре были от них немцы, да поехали в сторону по большаку… Мы только поутру скотину погнали, а надо ж еще кое-что вывезти, да трактора два осталось, думал их переправить сейчас на тот берег.

— Сейчас уже поздно. Что осталось, спрячь, если есть возможность. А нет — так придется просто уничтожить.

Все умолкли. Пугливые отблески пламени трепетно пробегали по лицам, по ближайшим деревьям, сгущая вечерний сумрак над землей, над лесом.

Андрей вдруг спохватился, забеспокоился, встал:

— Да как же это так, чтоб вы у речки сидели? Пойдем лучше к нам и поужинаем по-людски. Что ж вы тут будете ночью около воды зябнуть? Пойдем, товарищи!

Но Василий Иванович решительно отказался. И когда обиженный отказом Андрей стал упрашивать еще настойчивей, он просто и ласково сказал ему:

— Ты не обижайся напрасно, Андрей! Нам нечего и от Силивона Сергеевича прятаться. Пойми одно: пока необходимо, чтобы как можно меньше людей знало, что мы тут. Это в наших общих интересах. Ты же знаешь, что и Мирон остается. Да что тебе говорить, ты же на райкоме был, все знаешь.

Андрей не возражал. Взволнованный, он сердечно распрощался с людьми и, отойдя на несколько шагов, оглянулся еще раз:

— Василий Иванович, я только прошу вас: берегите себя… А мы… мы в обиду не дадимся. А тебя, отец, я попрошу: побудь с людьми до утра. Они устали с дороги, пусть отдохнут. А я в случае чего предупрежу. Отдыхайте спокойно! — И пошел по дороге, сразу же проглоченный лесным сумраком. Пошел в колхоз, находившийся неподалеку, километра за полтора от реки.

Силивон всю ночь бродил по берегу. Если б он и хотел заснуть, то не смог бы: кружились в голове мысли одна другой беспокойней. В темном небе тревожно гудели самолеты, вспыхивали — теперь уже на востоке — отблески каких-то огней. Кое-где занимались красные зарева, должно быть, там бушевали пожары. Люди спали, по очереди неся вахту. Еле уговорил Силивон Василия Ивановича перед самым рассветом уснуть. Солнце взошло яркое и сразу дружно принялось за речные туманы, погнало их легким ветерком на левобережные луговины. Лес наполнился птичьими голосами. Начала просыхать роса на придорожных камнях. Пригревшись на солнышке, Силивон едва не задремал, но тут он заметил какой-то необыкновенный предмет, плывший по быстрине на самой середине реки. Пригляделся, ужаснулся и испуганно отошел от берега, еще раз взглянув на воду, на все широкое течение реки. Она горела, переливалась под утренним солнцем и только у другого берега, под лозняками, была еще в тени и слегка курилась.