Анна Немзер - Плен Страница 12

— Новенькое? И не показываешь, таишься, да? Что же ты, голубчик, мне не доверяешь?

— Что же ты, голубчик, сзади наскакиваешь?

Не понять, видел или нет.

…и еще через пару дней получил приказ — тотчас выехать в село Барт, в 235-й стрелковый полк, куда он назначен на должность начхима полка. Тут у него прямо от сердца отлегло: повезло, как повезло опять! Нехорошо, конечно, быть застуканным с бабой начальника, но пусть уж лучше так, и гуманен оказался Лосев, и пусть переводят в другой полк — шут бы с ним. Главное же — что Голубчик явно не стукнул — не захотел или не успел, бог весть. Потому что тогда — это уж не перевод в другой полк, это уж тогда трибунал, милые мои. Нет, не зря папа говорит, я с двумя макушками.

Но как он ее изводил, Господи. Пять лет разницы, казалось бы! Родители говорили — ну ты же взрослая! Все ее существо возмущалось и противилось — я не взрослая, не такой ценой я взрослая; ей было одиннадцать, ему шесть — и он был враг. Она с детства боялась клоунов, ненавидела. Она с детства боялась клоунов. Они невыносимо говорили — раскатываясь на «р-р-р» и уродливо кривляясь. Отвращение ее граничило с ужасной тоской. Он грассировал с детства — сколько ни водили его к врачам, никакого толку, она знала: он нарочно. Он не хочет. Он юродствовал и издевался — орал ей в лицо «Аррррррррр! Арррррррр!» — она кричала: «Прекрати!» — он скалил зубы, сиял шоколадными глазами; позже, чуть только подрос, полюбил бешеной любовью цирк — родители говорили: Иночка, своди его, что тебе стоит. Она цепенела на краешке скамьи, отсиживала оба отделения с закрытыми глазами — даже когда было что-то безобидное, акробаты, звери, она не могла открыть глаза — клоун-урод появлялся непредсказуемо, в любой момент, несся в проходе между рядами, хохотал, выкрикивал свою картавую неразбериху, в тон клоуну смеялись дети, Гунар заходился — она сжимала зубы так, что они растирались в мелкое крошево во рту. Так ей казалось. Они возвращались домой, он по дороге съедал свой пломбир и ее — и мученье начиналось заново: дома он изображал клоуна, талантливо изображал, маленький мерзавец; она давилась волнами тоски и какого-то странного упоения — ничего понять она в тот момент не могла.

Он был необыкновенный, с самого детства, с самой своей семимесячной недоношенности — какой-то не такой, инопланетный — потом она сформулировала. Сумасшедше талантливый, во всем. Читать научился в три года, а в шесть — будьте любезны — водить машину. У него ноги едва до педалей доставали, а уже отец, выпив с приятелями, сажал его за руль ведомственной машины, и мальчик вез их домой. Риск был страшнейший — но вот интересно: Гунар заражал все пространство вокруг себя зарядом бесшабашности и отваги. Все! Как отец мог?? Она бесилась, отец махал рукой: аааа, ничего не будет!

А Гунар… Он проходил по краю, хохоча. На тарзанке перелетал через реку. На спор вылез зимой на заледенелую крышу школы и плясал вальсок. Чуть не исключили тогда — но опять же: он так здорово учился, блестяще: в сентябре, играючи, прочитывал учебник, потом требовал у учителей дополнительных знаний, специальной литературы, ему все было адски интересно. Выгонять такого было себе дороже. И да — он никого не раздражал, никогда. Такой наглый — мог бы. Но — ох это его обаяние, эти его зубы сверкающие; все подчинялись, сдавались тут же. Потом другое: рисовал фантастически, лепил. Из поленца перочинным ножиком вырезал ее, Инину, голову — раз-раз — и вот вам едкий и меткий шарж: с картофельным носом, полузакрытыми глазами и общей несчастностью на лице. Родители хохотали, как ненормальные — вроде бы надо было его наказать, а куда там. А как он актерствовал! С самых ранних лет — их всех, домашних, любого гостя, старушку-почтальоншу, дворника, позже одноклассников и учителей — пародировал гениально, мгновенно считывал мимику, интонации — у кого губа задирается, кто пришепетывает, кто глаза в разговоре отводит — и пожалуйста. Все умирают со смеху, она давится ужасом от этого бесовства.

Родители — латышка и еврей — дали им странные имена, и он дразнил ее бесконечно (Инннннннннннна! Ииииииии!) — она в отместку придумала ему по-настоящему злобную кличку — Гусля! — думала, надеялась, что он обидится; а он и на это расхохотался, скалясь, и сам себя потом так называл, и родителей заразил.

Она ненавидела его почти до войны. А потом было так. Она только-только закончила школу, и вот после выпускного они играли в казаков-разбойников, Гуслина была безумная затейка. Он приперся зачем-то с родителями на торжественную часть и потом остался. Его обожали все ее одноклассницы, и мальчики с ним всерьез разговаривали — она этого никак понять не могла, но каждый раз выслушивала: ккккакой у тебя брат! И вот этот брат подал идею: кто-то из активистов стал орать, что надо бороться с пошлостью, что ну их к дьяволу, эти танцы и гулянья и встречи рассвета!.. — и тогда Гусля вылез вперед и крикнул: а давайте в казаков-разбойников! Все заорали от восторга. Разбились на команды, они с Гуслей оказались вместе — разбойниками. Ей было неудобно бегать в длинном старомодном платье с воланом, она два раза чуть не упала и ругала себя, что не взяла из дома ничего переодеться. Таня сунула ей в руку кувшинчик, который был назначен кладом, и умчалась, а тут из-за дома с ротондой вывалились казаки гурьбой — она растерялась, заметалась, подхватила юбку и, проклиная все на свете, кинулась к волейбольной площадке — и тут вдруг Гусля! Дернул ее за руку: бегом туда! — за угол, а там заколоченная сторожка. Гунар подошел к слепому окошку, осторожно и уверенно — явно сто раз это уже делал! — вдавил стекло внутрь, оно подалось и не разбилось. Ну-ка быстренько! — подсадил ее, даром что маленький, а сильный — она опять запуталась в своих пенных шелках, и вспрыгнул сам.

— Ну ты вырядилась, тетка! — ворчливо сказал он. Она эту тетку, пожалуй, еще больше ненавидела, чем все его другие дразнилки. — Слушай, давай его обрежем? Неудобно ж…

Дальше он перочинным ножиком своим любимым быстро и аккуратно, по горизонтальному шву, отпорол пышный волан, оставив юбку длиной до колена. До рассвета они просидели в сторожке — их так и не смогли найти, ну и клад тоже остался у них. Казаки признали свое безнадежное поражение.

Весь следующий счастливый счастливейший учебный год у них с Гуслей прошел в беспрерывном трепе, смехе и подзуживаниях. Она проходила практику на заводе и готовилась поступать в химическое училище. Он — восьмиклассник — читал ее пособия и учебники и, шутя, решал с ней вместе задачи и издевался над ее тупостью: во дурра-то! Не, ну какая дурра! Она только хохотала. Так прошел год. А потом она ушла на войну — он заразил ее своей бесшабашностью.

Но удивительно, как их компанию пощадило. Сашка Бутягин, Эрлих, Коля Богданов, Кротик — все были живые; Витюшка по молодости на фронт не попал, но работал в тылу и чуть не помер от туберкулеза — вытащили с того света. Гелик всю войну невредим, из плена бежал и тут же в лагерь — и выпустили год спустя, чудом каким-то выпустили: это скажи спасибо нашему послевоенному бардаку. А Гелик сам говорит: недаром я с двумя макушками. Какие там макушки, черт ему ворожил, не иначе, но слава Богу: живой. А Сережка? Совсем ведь загибался, четыре ранения, каких ранения — а спасли. Вот только Митя-Митюшка… Но что вспоминать.

Первое время было страшно тяжело. Михдих уже начал болеть, Гелик только из лагеря, тут еще вдруг Женя родился, Гелик с Геленой срочно поженились, она плюнула на все декреты и билась, чтобы устроиться на работу — куда там, дочка польского репрессированного! Они тогда просто загибались. Работал тогда только Витюшка, чуть с голоду не померли — спасибо, ребята каждый вечер чего-то в дом приносили и сами тут же съедали. Ну и Толя, конечно. Ох, этот Толя. Никто не помнил, как он появился у них — то ли Тоня Блохина его привела, то ли Сережка; только он как пришел на Кировскую в первый раз, так тут же перемыл гору посуды на кухне. И так с тех пор и пошло: чуть что, так Толя. Он с Геленой, пожалуй, больше всех подружился — но, может, это потому, что ей больше всех помощи требовалось. Толя и с Женькой гулял, а потом волок колясочку на второй этаж по винтовой лестнице, и посуду эту чертову мыл — ее вечно собиралась полная раковина — шутка ли: по пятнадцать человек каждый вечер за стол садятся, а убирать никому неохота. С Михдихом подолгу разговаривал, и когда тот совсем ослеп, читал ему газеты. С Геликом он вел нескончаемые беседы — о-о, Гелик обрел наконец идеального собеседника: с Толей можно было о чем угодно, о футуристах и символистах, о драматике Белого; причем Толя не был с ним на равных, как Эрлих (а каждый спор о литературе с Эрлихом заканчивался скандалом), но, конечно, в предмете разбирался — с Витюшкой, к примеру, так не поговорить, он недалек. И они — Гелик и Толя — говорили, говорили, бесконечно каламбуря, бесконечно натаскивая себя на какие-то стилистические изыски… Это был пуант их бесед: то весь вечер балагурят, как Христофоровна с Никаноровной, то толкутся в дверях, как Чичиков с Маниловым, то изображают платоновские диалоги — и не моги встревать. С вечера Толя садился с ними в преферанс — и все ночи напролет. Потом убегал на работу, а часов в шесть уже обратно, нес торжественно бутылку молока для маленького. Он же нашел рядом с домом хорошие ясли, он приводил врача для Михдиха, он посоветовал Гелене пойти в Энергетический, он таскал с Витькой мебель и книги, когда квартиру вдруг залило. Ну и продукты, конечно. Он такие вещи из-под земли доставал! Раз из какой-то деревни своей — что за деревня? Какая-то Калитеевка… не то Кащеевка — привез гуся! Они все боялись к нему подойти — эдакая зверюга страшная, что-то там надо было ощипывать, перья опалять; тогда совсем уж дряхлая Капитоша встала со своей раскладушки, ворча, разделалась с гусем и запекла его. Все обожрались, как я не знаю кто.