Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди Страница 12

…Пока у Петьки нет затруднений в работе над портретом, — это видно по расслабленной линии его редких бровей, по спокойному поддакиванию своим мыслям, по легким движениям карандаша; пока Хвиной не делает сыну замечаний и продолжает задумчиво ходить взад и вперед по хате, скажем несколько слов о сапогах и занавесках на оконцах.

Сапоги… Почему они висят на крючке и на таком видном месте? Почему им такой почет?.. Почему они не в сенцах, не в сундучке для обуви? Почему не лежат просто под лавкой?.. Да потому, что получены они были с письмом товарища Кудрявцева! Это он писал в совет: «Несмотря на большие затруднения, на станисполкоме решили сделать маленькие подарки сельским активистам. Афиногену Павловичу Чумакову посылаем сапоги — это ему за помощь в реквизиции кулацкого скота для продовольствия рабочим центральных городов Федеративной Советской Республики, а Наталье Евсеевне Чумаковой четыре метра ситца — поощрение за ту помощь, какую она оказывает Осиновской школе в проведении культурных мероприятий».

Наташка из подаренного белого ситца пошила всем на радость занавески, а Хвиной, весело усмехнувшись, сказал:

— Повисят вот тут до особого случая, — и пристроил сапоги на крюке, где и красуются они уже три месяца.

…Петька кашлянул один и другой раз. Хвиной очнулся от раздумий и, подойдя к столу, долго смотрел на карандашные контуры портрета. Петька рисовал по памяти. Память у него была хорошая. Хвиной сразу догадался, что сын старался нарисовать Ленина таким, каким он выглядел на портрете в комнате председателя совета.

— Мало похож на того, что в совете, — с сожалением причмокнув языком, сказал отец. — Тот глядит и будто спрашивает: «Хвиноен Павлович, ты чего стесняешься? Заходи и выкладывай твои думки…»

— Батя, на меня он тоже так смотрит и так спрашивает, — розовея от волнения, сказал Петька и, вздохнув, с горечью в сердце добавил: — Такого, батя, нарисовать до невозможности трудно… Я ж не учен этому…

— Это верно, Петька… Мы с тобой больше учились по логам следом за овцами. Но ты все-таки попробуй лицо товарища Ленина сделать еще мужественней… Ведь только подумать: сила какая в нем, если он всем нам опора… Постарайся, чтоб получше было.

Петька «старался» почти до наступления сумерек, которые в этот короткий зимний день подкрались как-то незаметно. И до самых сумерек следил за его работой Хвиной, выходя из хаты только за тем, чтобы напоить свинью, подложить телке свежей соломы, насыпать курам проса.

Пришел Ванька из совета, и теперь они втроем оценивали портрет.

Последние слова сказал Ванька:

— Ты, Петро, еще завтра хорошенько порисуй. Нынче вечеринки не будет.

Ванька проговорил это глуховатым голосом, и вид у него был такой, будто он сильно устал или захворал. За обедом Хвиной спросил Ваньку: почему он такой?.. Тот незаметно указал глазами на брата. Отец понял, что откровенному разговору мешал Петька. Пришлось подождать, пока он ушел с запиской в школу. В этой записке, адресованной Вере Гавриловне, заведующей школой, Ванька писал:

«Как секретарь сельсовета, советую вечеринку на немножко отложить…»

— Новости мои короткие, — заговорил Ванька, когда они с отцом остались в хате. — Ночью на Затонский хутор налетали конные бандиты. Урон нанесли нашим, советским…

— Откуда знаешь? — испытующе спросил Хвиной.

Раскуривая цигарку, Ванька ответил:

— От товарища Кудрявцева был конный нарочный. Передал приказ, чтобы через три часа собрались и члены совета и актив бедноты. Так что ты, батя, снаряжайся к Кирею Евланову, к Шуряку Федору… С ними командируйся в совет. Я чуть отдохну и тоже туда…

Отдыхать Ваньке не пришлось. За окном, где уже стемнело, вспыхнул огонек цигарки, и оттуда донесся негромкий молодой голос:

— Ванюшка, готов?

— Нет еще.

— Чего ж ты? А ну давай, давай!

— Это Филипп. Может, новостей прибавилось? — проговорил Ванька и, на ходу натягивая на худые плечи шинель, а на коротко остриженную голову красноармейский шлем, торопливо вышел.

Хвиной задержался в хате на какие-нибудь полминуты, но когда захлопнул за собой дверь и огляделся, то увидел, что во дворе уже никого нет. За воротами он натолкнулся на Андрея Зыкова.

— Всех не будем приглашать, кум Хвиной. С осторожностью надо… Замечаешь, как в хуторе затихло?.. — спросил Андрей.

А в хуторе, потонувшем в вербовых левадах, в садах, разбросанных по обе стороны речки Осиновки, и впрямь такая тишина стояла, что слышно было, как падал снег. От этой неестественной тишины и сам хутор казался не настоящим, а размашисто нарисованным на снежной лощине, как на огромном листе бумаги. И то, что сказал сейчас Андрей, никак не вязалось ни с этой мирной тишиной, ни с белой благодатью, сошедшей на широкие просторы земли.

— Я, кум Хвиной, по этому затишью догадываюсь, что хуторские волки уже пронюхали про затонские новости… Ждут часу, чтобы накинуться и разорвать в клочья… Для осторожности собрание будем проводить не в совете, а у Резцовых. Туда приводи своих людей. Долго не уговаривай: если труден кто на уговор, стало быть, кривит душой… А на такого нельзя положиться в опасное время.

— К осиновским Резцовым или к тем, что в Забродинском живут?

— К тем, что в Забродинском.

И, отделившись от серой стены, они пошли в разные стороны, потонув в туманном сумраке наступающей метельной ночи.

Речка Осиновка протянулась не больше как на десять — двенадцать километров. На ней сидят два хутора: Верхне-Осиновский и Нижне-Осиновский. Забродинский хутор прилег к Темной речке в том месте, где в нее впадает Осиновка.

Дома в Забродинском хуторе стояли потесней и были поопрятней. В центре возвышалась деревянная церковь Николая-чудотворца. Место ровное. И только на северной окраине выдавался бугристый взлобок, словно чудовищным топором рассеченный в трех местах оврагами. На спуске с взлобка стояло около десятка хат с небольшими каменными пристройками: сараи, катушки, амбарчики… Здесь земля была белоглинистой, малоплодородной, и жили на ней бедные казаки — те, у кого не хватало средств «замагарычить» атамана и богачей, чтобы перейти на чернозем, поближе к речке. Там и сад поднимается быстро, и огородам воды вдоволь; там и вербы и тополя растут высоко и прямо.

Среди других хат на Выселках, как называли эту окраину хуторяне, стояла и хата Наума Резцова. С крыльца ее, открытого с трех сторон, теперь, когда улеглась метель, когда в просветах между снежными облаками показалась луна и россыпь звезд, как на ладони виден был не только весь Забродинский хутор, но и въезды в него из других хуторов. Для большей безопасности именно здесь собрался Забродинский совет с активом бедноты. На заседание приехал Иван Николаевич Кудрявцев — председатель Вешняковского станисполкома, а с ним один из работников окрисполкома, которого Кудрявцев представил:

— Сергеев, Семен Иванович… Уполномочен помогать вашему кусту хуторов выполнять план реквизиции хлеба у кулаков.

Сергеев при этих словах погладил свою лысину, ущипнул каштановую бородку и, сложив губы так, будто собирался свистнуть, уставился узкими карими глазами в потолок. И трудно было понять, какая мысль застыла на его по-монгольски широком лице. Секундами казалось, что он сейчас откроет рот и скажет: «Устал я, братцы, от больших дел, но, к сожалению, вы мне тут ничем не поможете». Или усмехнется и проворчит: «Ночью спать надо, а вы черт знает откуда пришли по снегу на это заседание…»

Для забродинцев, как и для осиновцев, собравшихся в хате Наума Резцова, Сергеев был новым человеком, а Ивана Николаевича Кудрявцева все хорошо знали и уважали. И потому, когда Иван Николаевич, только что вернувшийся из Затонского хутора, начал говорить о тягостных новостях, о Сергееве вообще забыли. Никто уже не интересовался, что выражало его лицо и чем была занята его голова…

— В Затоне бедняцкий актив был плохо организован, не имел оружия. У врагов же были припасены и винтовки и патроны… С безоружными поодиночке расправлялись, — рассказывал Кудрявцев.

Стены и потолок просторной хаты Наума не уступали белизной только что выпавшему снегу. Считая сегодняшний вечер важным событием в своей жизни, хозяева покрыли стол самой лучшей скатертью из плотного полотна с вышитыми на ней красными розами. За спиной Кудрявцева, в переднем углу, как и в хате Хвиноя, было много цветов, вырезанных из красной и зеленой бумаги.

Сам Наум Резцов, крупный, ширококостный казак с окладистой темно-русой бородой и добродушными карими глазами, все время, настороженно улыбаясь, стоял около той двери, что вела не в сенцы, а в соседнюю, меньшую комнату, называемую стряпкой. Для порядка он то и дело вызывал из той комнаты жену, неизменно называя ее «бабкой», хотя на старуху она мало походила. Женщина проворно и легко выходила из стряпки каждый раз, когда надо было поднести стул и усадить стоявшего или поставить на лавку большой горшок со взваром и кружки. Теснота не была ей помехой, да и она никому не мешала, ловко двигаясь между тесно усевшимися казаками.