Луи де Берньер - Бескрылые птицы Страница 12

Проходя мимо церкви, Поликсена доверительно поделилась с девочками наследственной женской мудростью:

— Все мальчишки тщеславные и глупые, очень легко заставить их делать то, что тебе нужно, если знаешь как.

Следующим вечером Поликсена, взяв баночку масла, свечу, скребок и кувшин с водой, отправилась на кладбище. Там уже собрались осиротевшие женщины, которые ухаживали за могилами близких, и при виде их у Поликсены полегчало на душе, хоть они в черных одеждах и напоминали стаю голодных суетливых ворон. За три года она обзавелась здесь добрыми и близкими подругами и теперь немного жалела, что ее ежедневные походы на кладбище вот-вот прекратятся. Поликсена узнала, что женщины приходят сюда поплакать не только об умершем, но и о своей бедности, о бессердечности мужа, о незаживающих душевных ранах и тяготах, которых не исцелить и которыми не с кем поделиться, о мучительно бесплодных надеждах и желаниях. Плакать легче, когда все вокруг плачут. Поликсена познакомилась с узорами горя, она видела, как скорбь и безысходное отчаяние постепенно превращаются в философию. Женщина, которая поперву с воем валится на могилу, пытаясь обнять мужа сквозь холмик свежевзрытой земли, через два года привычно чистит надгробье и рассказывает супругу об урожае оливок. А через пять лет обязательного траура снова надевает яркую одежду и переступает порог, возвращаясь в мир женщиной, чья душа после испытания печалью стала глубокой и спокойной, как колодец.

Поликсена присела на корточки перед материнской могилой и полила цветы.

— Пей, мамочка, — сказала она. — Теперь уже недолго. Скоро все увидят, что и так знают.

Она почистила слегка заржавевшую кованую оградку, которая сильно накренилась из-за просевшей земли, и вынула лампадку из застекленного ящика. Аккуратно долила масла, проверила фитиль и отошла к соседней могиле зажечь свечу от уже горевшей лампадки. Потом запалила свою, задула свечу и, опустившись на колени, села на пятки. Глядя на могилу, она поняла, что с нетерпением ждет, когда пройдет День поминовения. Позади нее женщина высоким голосом завела песню:

Любимый, когда увижу тебя?Где ждать и как долго?Пока на дне морском не вырастет сад,Пока не сойдутся горы,Пока ворона не станет белой голубкой.Любимый, когда увижу тебя?Где ждать и как долго?Если б знала, наготовила еды,Угостила бы на славу,Постирала б твою одежду,Чтобы сразу ее надел.Любимый, когда увижу тебя?

Женщина отерла глаза ладонями, а Поликсена подобралась к ней и обняла за плечи — дальше шел тяжелый кусок плача, и подруге требовалась поддержка:

Ты сготовишь, но поешь сама,Одиноко сядешь за накрытый стол.Постирав одежду, брось в огонь,Пусть станет пеплом и золой.Я никогда не вернусь, любимая.Мама, мне нет пути домой.

— Сколько ни плачь, — мягко сказала Поликсена, — сколько ни скреби камни, никого этим не воротишь. Мертвые ничего не чувствуют.

Женщина раскачивалась, запрокинув голову и прижав руками глаза, по ее щекам струились слезы.

— Мой сын! — вскрикнула она. — Сынок!

Поликсена знала, что эта женщина каждый вечер готовит еду на семерых, хотя в доме теперь шесть человек. Что оставалось, она отдавала прокаженному со словами: «Съешь, чтобы и мой сын поел». Женщина похоронила ребенка в венке из белых цветов, потому что ему никогда не стать женихом.

— Твой сын пересек реку и оказался в чудесном, прекрасном месте, — сказала Поликсена.

— Он обвенчался с сырой землей! — рыдала женщина.

— Каждый день приноси ему воды, — посоветовала Поликсена. — Мертвым нужна вода из дома. Я матери все время приношу.

— Что мне делать, Поликсена? — голосила женщина. — Как избавиться от тоски? Она спалила мне глотку. Как мне быть?

— Приходи каждый день, — повторила Поликсена. — Пой ему, разговаривай с ним и внимательно слушай, что он тебе говорит, когда снится. И однажды почувствуешь, как твои пальцы разожмутся, он унесет твою боль с тоской, и они соткутся в пряжу, из которой сошьются красивые одежды для прогулок в саду за рекой.

— Будь я мужчиной, уходила бы из дома, чтобы развеять тоску.

— Но мы женщины, наша доля — смотреть, как растет тоска, пока уже не сможем ее вместить, и она сама не сгинет. И помни: ты женщина, у тебя может появиться другой сын.

— Я не хочу другого!

Поликсена сочувственно погладила женщину по плечу и поднялась. Покачнулась — слишком долго сидела на корточках, ноги затекли. Она оглядела покосившиеся надгробья, клочки жухлой травы, стайки женщин в черном и заметила, что от дальних ворот кладбища ей машут Каратавук с Мехметчиком, не желающие входить туда, где так много печали и женщин. Поликсена торопливо ополоснула руки в корытце с водой, смывая смерть, и вышла на дорожку.

Мальчишки вымазались с ног до головы, изодрали пропахшую смолой одежку, исцарапали сучками мордахи и набрали в волосы иголок, их еще потряхивало от пережитого страха, у них гудели усталые ноги, но они торжествующе и гордо протянули Поликсене клетку. В ней бестолково кружилась встревоженная, недоумевающая голубка с розовой грудкой и красивым черным ободком на шее. Ребята сцапали ее на той самой ветке, где некогда гончар Искандер привязал лоскуток на счастье новорожденной красавицы Филотеи.

13. Доказательство невиновности (2): плохое начало

Дернувшись, отец Христофор проснулся весь в поту от ужаса. Ему привиделось, что в сорняках рая он наткнулся на вздутый, разлагающийся труп некогда всемогущего Господа, над которым хлопотали оборванные, обессилевшие ангелы. По пробуждении ангельские стенания оказались утренними воплями муэдзина. Потрясенный священник несколько раз торопливо перекрестился и пробормотал молитву к Иисусу. Он протер глаза, возблагодарил небо, что видит сочащийся меж ставен равнодушный серый свет обнадеживающе прохладного обычного утра, и счел это скрытым опровержением сна. Отец Христофор потряс головой, проморгался и буркнул под нос: «Господь милосердный!» Поднявшись с тюфяка, он вышел во двор облегчиться, а когда вернулся, жена Лидия уже раскладывала на деревянном подносе оливки, ломти белого сыра и хлеба. Отец Христофор тронул ее за плечо и сказал:

— Жена, мне приснился ужасно страшный сон.

Лидия сочувственно собрала губы в гузку и цокнула языком.

— Это все из-за розовых маков, — сказала она. — С тех пор как маки стали розовыми, а не красными, всем снятся плохие сны. Ничего, не тревожься. Как говорится, «куда ночь, туда и сон».

Священник подергал бороду, чувствуя, как приятно оттягивается кожа на подбородке.

— Я заметил розовые маки, но не слышал о дурных снах.

— Ты пребываешь в другом мире, — не зло, но с легкой укоризной сказала Лидия. — Откуда тебе знать, чего люди говорят. Почитываешь себе писания святых отцов и не знаешь, что на улице творится.

— Мне нравится читать «Добротолюбие»[19].

— А то я не знаю. Масло-то для ламп мне приходится покупать.

— У савана нет карманов, — нравоучительно сказал священник. — Покойник масла не купит, и следует читать святых отцов, пока есть хоть малая надежда на спасение. Ты ведь знаешь поговорку: «В чернилах ученого не меньше добродетели, чем в крови мученика».

Лидия улыбнулась, обрывая черенки у оливок:

— Значит, ты попадешь в рай, а я буду мотаться по аду, ища, где масло подешевле. Легко сыпать пословицами, прикрывая свои недостатки. Кстати, это не наша поговорка, если хочешь знать.

— Могу поклясться, что наша. Это сказал святой Филотей Синайский или пресвитер Илья, или кто-то из них.

— Пошли мальчика к ходже Абдулхамиду, и ходжа тебе скажет, что это их поговорка.

— Что ж, наверное, так и сделаю, просто из любопытства.

— Но если окажешься не прав, мне, конечно, сказать забудешь, — хмыкнула Лидия.

Отец Христофор шутливо потрепал ее по щеке.

— Может, и не забуду, — сказал он. — Ладно, сегодня первое число, голодать, бог даст, пока не будем, так что нечего стонать о дороговизне масла.

Подложив подушки, супруги уселись на полу и спокойно приступили к завтраку, накрытому на низком столике. Они жевали в благодушном безмолвии, которое, подобно виноградной лозе, произрастает за долгие годы доброго супружества, когда все необходимое уже сказано и созрело понимание, что у близких людей и молчание говорливо.

На заре совместной жизни Лидия во время трапезы мужа скромно и почтительно стояла позади, опустив голову и сложив перед собой руки, ожидая, когда он закончит, чтобы унести поднос и доесть остатки. Но этот обычай как-то потихоньку отмер, и теперь, если вдруг жена мялась, муж просто хлопал по соседней подушке и говорил: «Садись, ешь».