Владимир Порутчиков - Брестский квартет Страница 12

Дима же не считал счетовода ни тем, ни другим, а в свете недавних событий вообще испытывал к нему чувство глубочайшего презрения. «Попался, как последний фраер!» — с досадой думал он о себе и чуть не плакал от отчаянья. Стоя среди военнопленных и настороженно наблюдая за немцами, Брестский не подозревал, что это его сейчас высматривают васильковые глаза офицера.

«Проклятые сапоги: жмут. Сотру, как пить дать, сотру ноги! — думал тем временем Крутицын, скользя взглядом по лицам пленных. — Вот этот уже все — сдался, а сосед его каким волком смотрит: того и гляди в глотку вцепится… А это лицо?.. Какое знакомое лицо!..»

Бывший поручик насторожился и вдруг вспомнил жаркий вчерашний полдень, офицера-пограничника, жадно пьющего воду посреди двора — острый кадык, двигается в такт глоткам, и кольнувшие самолюбие слова: «Простите, товарищ, не имею права…» Карие глаза пленного, поначалу равнодушно-отстраненные, внезапно сощурились, и Крутицын, столкнувшись с ними взглядом, тут же ускорил шаг, боясь быть узнанным.

Но Чибисов его не узнал: форма совершенно преобразила счетовода, да и слишком много событий произошло с момента их короткого разговора в N, чтобы как следует запомнить лицо просившегося в батальон селянина. Сейчас лейтенант видел перед собой лишь ненавистного немецкого офицера, с непонятной целью приехавшего в лагерь, и ничего хорошего от этого визита Федор не ждал. Днем, на коротком совете Чибисов, Кошкаров и Соловец — к ним присоединились еще несколько бойцов, — решили попытаться бежать. План был прост: под прикрытием темноты пролезть под колючей проволокой и добраться до леса, а там уж как повезет. Приезд офицера грозил все испортить.

Крутицын заметил наконец своего товарища — пожалуй, единственного гражданского среди гимнастерок и кирзовых сапог. Счетовод молча ткнул пальцем в заросшее щетиной и совершенно потерянное лицо Димы и, отвернувшись, буркнул охранникам:

— Связать и в машину.

— Куда вы меня ведете, господа хорошие?! — затравленно озираясь, закричал было Брестский, но, получив от конвоира сильный тычок в спину, обреченно замолчал.

Крутицын на мгновение задумался, а затем, стремительно вернувшись к Чибисову, выдернул последнего из строя за ворот гимнастерки:

— И вот этого тоже…

Взгляд счетовода, избегающего смотреть в лицо лейтенанта, вдруг наткнулся на маленького морячка, стоящего рядом. И как он не заметил его сразу! Что-то трогательное было в потемневших от злости глазах, в оттопыренных ушах паренька, и сердце бывшего поручика дрогнуло.

— И моряка… Да побыстрее! У меня мало времени: в штабе ждать не любят! — Крутицын говорил быстро, с напором, не давая тут же вытянувшемуся во фрунт обер лейтенанту опомниться. — Первых двоих — в кабину, а моряка — в багажник!

Хохлатова посадили рядом с шофером, а сзади — поместили пограничника. Его руки были связаны за спиной с такой силой, что кожа на них посинела. Последним весело гогочущие солдаты запихнули в багажник морячка.

— Герр майор, быть может, выделить мотоциклетку для сопровождения? — забеспокоился обер-лейтенант, но «герр майор» только отрицательно покачал головой:

— Сам справлюсь! Ауфвидерзейн.

На висках и на верхней губе его — заметил вдруг немец, — блестели капельки пота. Достав из кобуры парабеллум, штабист уселся рядом с пограничником — внушительный и грозный — и, словно ставя в разговоре точку, захлопнул дверцу. Машина тут же сорвалась с места и, подпрыгивая на ухабистой тюлевой дороге, понеслась прочь.

— Ауфвидерзейн, — по инерции пробормотал обер-лейтенант и убрал от козырька руку. «Штабная крыса! Сволочь! Они и в Россию въедут на наших плечах!» — зло подумал он, провожая взглядом машину, и, когда она совсем скрылась из глаз, с досадой сплюнул на дорогу.

Весь остаток вечера, он то срывался на подчиненных, то, словно усталый цепной пес, что-то глухо ворчал в ответ на собственные мысли. А ночью из лагеря бежали человек десять военнопленных, и это обстоятельство совершенно вытеснило штабиста из памяти обер-лейтенанта. Поскольку прожектора еще не были установлены, он приказал солдатам пускать осветительные ракеты. С недостроенных вышек удалось подстрелить шестерых беглецов. Посланная вдогонку поисковая группа с собаками обнаружила и добила на опушке еще двоих раненых, а остальным удалось скрыться в лесных непролазных болотах…

19

Ехали молча. Впервые закат, что широкой красной полосой протянулся над чернеющим справа лесом, показался Чибисову кровавым. Небо словно впитало в себя всю пролитую за прошедшие дни кровь. «И это, — вдруг подумал он, — только начало». Подумал и тут же испугался, что никогда больше не увидит Лену, не обнимет ее — хрупкую, большеглазую, нежную… Не коснется, не поцелует, не скажет… Маленькая приставка «не» словно перечеркивала всю их прошлую жизнь. Ощущение собственного бессилия на миг охватило Чибисова. Он покосился на офицера. Тот, сощурившись, тоже смотрел на закат. Рука с парабеллумом мирно покоилась на бедре. «Эх, навалиться бы на этого надутого индюка, засадить головой в челюсть! Да одному с двумя, пожалуй, не справиться…» Чибисов попытался ослабить впившиеся в кисти веревки, но тщетно — полевая жандармерия свое дело знала. Он с мрачным видом перевел взгляд на безвольно привалившегося к дверце гражданского. «Нет, этот в случае чего не поможет. И вообще, куда они нас везут? Что за странный выбор: командир, матрос, гра…»

— Шнеле! — вдруг бросил шоферу майор, прервав тем самым тягостное молчание.

Мотор сразу взял на полтона выше, и машину затрясло еще сильнее. Федор горько усмехнулся: «Торопятся, значит, хотят до ночи успеть…»

— Ну, здравствуйте, товарищ лейтенант, — вдруг на чистом русском языке произнес офицер. Он уже сидел вполоборота к Чибисову и как-то озорно, по-мальчишески, улыбался, явно наслаждаясь произведенным эффектом. — А все-таки хорошо, что вы меня с собой вчера не взяли, а то кто бы вас сегодня из плена с таким комфортом вывозил?

Сразу ожил, задергался на переднем сиденье гражданский, а машина вильнула вправо — то невольно крутанул баранку испуганно оглянувшийся шофер. Чибисова словно окатили ледяной водой: он вспомнил вчерашний полдень и странного селянина, так горячо просившегося в батальон.

Крутицын вытащил из-за голенища нож, и через минуту пленники были свободны от пут.

— Сергей Евграфович, Сергей Евграфович!… — почти плакал от счастья Дима, растирая затекшие руки.

Чибисов, пораженный, ошарашенный, еще до конца не поверивший в свое освобождение, только мотал головой.

— А матросику придется потерпеть. Думаю, нам не стоит сейчас останавливаться, — сказал счетовод, доставая из-под сиденья трофейный автомат и передавая его лейтенанту.

Беглецы бы очень удивились, узнав, что Костя мирно спит, убаюканный темнотой и тряской. Сол овца тоже связали, но веревки, по счастью, не резали рук. И хотя лежал на дне тесного багажника в невероятно неудобной позе, измотанный предшествующими событиями Костя не заметил, как заснул.

Шоферу было приказано гнать на восток до ближайшего леса: продвигаться дальше на машине Крутицын посчитал опасным. Любая проверка документов, и его офицерская форма и почти безупречный немецкий уже бы не спасли. К тому же настоящего штабиста, скорее всего, давно хватились.

Пристроившись в хвост большой механизированной колонны, беглецы благополучно проследовали с ней до какой-то дубравы, где и решили бросить машину. К этому времени наступила уже глубокая ночь.

Мимо них с включенными фарами торопились на восток бензовозы. «Ничего не боятся гады! Значит, дела у красных совсем плохи», — подумал Крутицын, стоя возле машины и выжидая момент, чтобы открыть багажник. Яркий свет фар скользил по обочине, на миг выхватывал из мрака, словно из небытия, фигуру счетовода, штабную, выкрашенную зеленой краской легковушку, придорожные кусты…

— Что-нибудь случилось, герр офицер? Помочь? — кричали из проезжающих мимо бензовозов.

— Благодарю. Все в порядке, — криво улыбаясь, отвечал Крутицын и нервно кусал побелевшие губы.

Сильно пахло бензином. Теперь это был запах войны. Безжалостной войны моторов…

«Как же ты так, Соловец, попал в плен? Опозорил не только наш корабль, но и весь Черноморский флот. Эх, Костя, Костя, а мы тебе верили…» — В голосе капитана Бульбоноса звучала такая неподдельная печаль, что Соловец был готов провалиться сквозь землю от стыда. Уж лучше бы капитан закричал, затопал ногами или заставил в одиночку драить всю верхнюю палубу. Но Бульбонос не кричал. «Вот видишь, и мамка к тебе приехала, а ты в плен угодил», — грустно продолжал он, странным образом все больше походя на районного военкома. Тут только Костя заметил стоявшую рядом с Бульбоносом мать. Она тоже с укором смотрела на сына. Радость встречи заполнила, обожгла Костино сердце. Подлетел, обнял, прижался губами к родной материнской щеке. «Прости, мама, не успел я до тебя с отцом добраться. Видишь, война началась…». — «Ничего, сынок, ничего… Ты только самое главное не спи… Просыпайся!..»