Иван Сотников - Днепр могучий Страница 12

— Вот мастер! Вот мастер! — восхищался Голев.

— Сейчас он даст им жизни! — просиял Соколов.

«Як» в самом деле развернулся и ринулся прямо на один из «мессеров», который мчался ему навстречу. Теперь самолеты шли друг против друга, шли стремительно. Еще мгновение, и, казалось, они столкнутся. Немец не выдержал, метнулся в сторону. Второй «мессер» растерялся, занервничал и, как говорится, без оглядки помчался с поля боя. «Як» устремился за ним.

— Догонит, добьет! — слышались голоса бойцов.

— От такого не уйдешь! — с гордостью произнес Юров.

Жаров и Юров поехали вместе с Румянцевым.

— Что подбили, это неплохо, стрелять умеете, — похвалил комбат роту, — но огонь стихиен, им управлять надо, — тут же укорил он молодого командира.

Яков неловко заерзал в седле и смущенно взглянул на Юрова, словно ища у него поддержки. Тот одобрительно подмигнул ему: дескать, строг командир, что поделать, нелегко угодить такому, а надо — дело требует.

Дорога побежала ровным полем, и все трое легко зарысили, изредка перекидываясь словом или короткой фразой. Потом ехали шагом и молча, и каждый думал о своем.

Мысли, мысли! Какая неодолимая в них сила! То как молнии блеснут в вышине так, что дух захватывает, то на самых головокружительных скоростях, обгоняя время, умчат тебя в неведомое, то повернут вдруг назад и еще раз покажут минувшее.

Андрею вспомнились и семья, и город на Оке, где учился сам и учил других; вспомнились первые недели войны, первые бомбежки, дни эвакуации.

В то солнечное утро он только что возвратился из Москвы. За завтраком в саду пятилетняя дочурка не сходила с рук. Позади два года напряженной работы: лекции в институте, где читал историю, заочная аспирантура.

Не успел он рассказать жене о поездке, как радио обрушило страшную весть: война! Она гремит уже на тысячекилометровом фронте. Уже пролита первая кровь, пали первые жертвы!.. Война!..

Они жили в Высоком, на левом берегу Оки. Здесь на их глазах выросли мощные корпуса предприятий, красивые кварталы домов, скверы, парки. Все погибло в один вечер.

Его не сразу расслышали, ноющий гул. Затем дым и багровое пламя. Грохот разрывов. Час, в течение которого длилась бомбежка, казался вечностью. Все тушили пожары, вытаскивали из горящих зданий детей, выводили стариков и больных, перевязывали раненых.

Всюду руины, огонь, кровь. Многое из того, что строилось на глазах этих людей, уже лежало в черных развалинах. Целые улицы в пламени. Едкий дым заволакивал город.

Андрею не забыть ребенка на груди у матери, убитой на мостовой, обезумевшей старухи в огне горящего дома, девочки с оторванной ножкой.

— Мамочка, ой больно, — кричала девчушка на руках незнакомой женщины, — ой, ножку отдавили…

И всюду с немым ожесточением лица, и в глазах людей не только испуг и страдание, а гнев и решимость.

Враг занял Калугу, стоит под Тулой. До фронта рукой подать. Идет эвакуация. Надо отправлять семью, а жена больна. О своем назначении Андрей ничего не может выяснить. Лишь в самый последний момент приказ военкома — выехать в Горький. Поездов уже нет, враг ожесточенно бомбит пароходы. Люди уходят пешком, уезжают на повозках.

Жаровы плывут на лодке. Слева гудит совсем близкий фронт. Справа — знаменитый Алексин бор. Людей, покидающих город, как бы провожают вековые, сосны-красавицы. Расставаться с ними больно до слез. Трудно поверить, что здесь будет чванливый враг.

— Самолеты! — вдруг вскрикивают женщины.

Андрей изо всех сил стал выгребать к берегу. Один из «мессеров» оторвался от строя и стал круто пикировать на одинокую лодку. От него отделились две черные точки и стремительно понеслись вниз. Один за другим два взрыва. Волна опрокинула лодку, и люди оказались в воде. К счастью, их подобрала речная баржа.

Черная ночь. Вспышки зенитных разрывов. Бомбежка. В небе сотни трассирующих снарядов. Немцы в семи километрах. Не задерживаясь, баржа всю ночь идет сквозь огонь и смерть. Разбитый пароход, потом еще и еще… Бомбят в Серпухове и в Коломне, бомбят за Коломной до самой Рязани, от Рязани до Горького.

Все это было.

…Минул год. Рота Андрея у Мамаева кургана. Отбита седьмая за день атака. А когда стемнело, впервые за много месяцев принесли почту. Андрей торопливо разорвал конверт. Из Ленинграда! Знакомый почерк сестер. Живы?.. Но каждое их слово — удар в сердце. Убит брат. Погиб отец. Не вынесла голода мать. Обе сестры потеряли детей… Даже небо над траншеей как бы осело и прохладная ночь показалась душной и жаркой. Опершись на бруствер, Андрей молча вглядывался в сумрак военной ночи. «Отец, мать, брат… — мысленно перечислял он погибших. — Боевые друзья. Тысячи павших за родину. Я знаю и вижу вас, вы снова рядом, в одном строю, и воюем мы вместе!»

Да, он видит их и чувствует их плечи у своих плеч, и руки его тверже сжимают оружие, с которым каждый день в бою.

Приняв взвод, Леон заметил вдруг, что тот заряд энергии, который он почувствовал в себе после разговора с комбатом, вдруг иссяк. Вроде потух в душе огонек, и там похолодало и потемнело. Он делал все, что было нужно, но делал машинально, словно заведенный. Кончится завод — и конец движению.

Правда, если поглядеть со стороны, энергии в нем хоть отбавляй. Он суетился, покрикивал на подчиненных, и бойцы, привыкшие к сдержанному тону Румянцева, к его спокойствию и рассудительности, с изумлением поглядывали на нового командира и никак не могли к нему приноровиться. Правда, они знали его, когда он командовал ротой. Но тогда между ними и Самохиным стоял Румянцев. А сейчас, наоборот, между ними и Румянцевым стоял Самохин. Контакта не было. Делалось все неохотно, как из-под палки. Даже Голев, всегда покладистый, привыкший ко всему Голев и тот не одобрял взводного: все кнут да кнут. Самохин часто слышал, как бойцы расхваливали Румянцева, и это его злило еще больше.

Но случалось, он оживал и тогда весь кипел по-прежнему. Бойцы тоже загорались и уже готовы были забыть все, что еще вчера мешало им понимать друг друга. Но проходил удачный бой, и Самохин снова сникал надолго. Яков порывался поговорить с ним по душам и все откладывал.

Сегодня его опередил Жаров, все время наблюдавший за Самохиным. Разговор состоялся в тесном окопе прямо на передовой.

— Знаешь, Самохин, — сказал ему Жаров, — а ты обманул меня.

Леон ждал чего угодно, только не этого.

— Как обманул, товарищ капитан? — задохнулся Самохин.

— Помнишь, сказал: «Тут я споткнулся, тут и подымусь». А вижу, медленно поднимаешься. Нет-нет, молчи, мне оправданий не нужно. Болезнь твою нетрудно определить. Дескать, не понимают, не ценят, развернуться не дают. А я другое вижу: командовать собой разучился, поэтому и другими трудно.

— Товарищ капитан, поверьте, смотрю на себя и диву даюсь: паровоз как паровоз, а топка потухла, вот и стою в тупике!

— Ты жалость к себе не выпрашивай. Не то время. Видишь, какие бои? Нюни распускать не приходится. Нервы в кулак, и все отдай делу. Только так. Иначе вылетишь из седла. Окончательно и бесповоротно. Ты понял меня, Самохин?

Слова комбата крепко встряхнули Леона. Ему захотелось вдруг действий и действий, сейчас же, сию минуту. Не терпелось нажать на все рычаги и все пустить на полный ход.

Прошлой ночью Пашин в третий раз ходил за «языком», и все безуспешно. Разведчики только что опять возвратились ни с чем. А что, если дерзнуть? Из переднего окопа Самохин долго всматривался в непроглядную темень фронтовой ночи. Изредка взвивались немецкие ракеты. Ослепительно разгораясь, они освещали мелкий кустарник, изъеденную овражками неровную местность. Мин тут нет, и объект что надо. Как раз против — пулеметный окоп немцев. Еще днем Леон изучил все подходы. Надо рискнуть! Он пришел к Якову. Объяснил обстановку. Румянцев с минуту колебался, потом доложил в штаб. Разрешили пока поставить засаду. Ну что же, засаду так засаду.

Пока готовилось отделение, Леон опять всматривался в сторону немцев. Совсем тихо. Засада ничего не даст. Надо выдвинуться к тому окопу, оглушить противника гранатами, и «язык» обеспечен.

Он сам пошел с отделением. Ползли осторожно, подолгу отлеживаясь на сырой земле. Часа через два послышались приглушенные голоса немцев. Чуть сбоку одна за другой вспыхнули ракеты. Спасли мелкие кустарники и ложбинки. Затем сигнал, удар гранатами, бросок. Леон насел на пулеметчика, вместе с бойцами скрутил ему руки за спину. Мигом — на плащ-палатку и волоком — назад. Все удалось на славу. Даже ни одного раненого.

Да, удача! Она обрадовала, пробудила азарт. В эту минуту Самохин готов был свернуть горы.

С рассветом к Леону пришел Пашин, поздравил с успехом.

— Не завидуешь? — полушутя спросил Самохин.

— Лучшему не завидуют, у лучшего учатся.