Александр Великанов - Степные хищники Страница 12

— Андрюшка, пальни вверх! — решительно приказал Грызлов.

— Зачем?

— Посмотрим, как комиссарский лизоблюд наложит в штаны. Ну, дай я выстрелю! — протянул он руку за винтовкой.

— Не-ет, я лучше сам, — отказался Андрей, не желая расставаться с оружием.

«Бах!» — отрывисто гакнула винтовка, и в шуме неслышно растворился сухой щелчок револьверного выстрела.

Стоявшим поодаль показалось, что командир первой роты нагнулся и спрыгнул с тачанки, но ближние видели, как тяжело опустилось тело, как кулем перевалилось через доски и, вздрогнув, успокоилось у заднего колеса. Несколько мгновений было слышно лишь тяжелое дыхание людей, а затем на высокой ноте прозвенел одинокий голос:

— Кто стрелял?!

Сразу загомонила толпа.

— Какая стерва убила командира?

— Ему самому пулю загнать!

— Бей!

— Держи его!

— А-а-а-а!

Пряча наган, Грызлов потянул Андрея;

— Идем скорей!

— Кто же его убил? — растерянно бормотал тот.

— Наплевать! Иди.

Костя Кондрашев был прислан в караульный батальон для связи и с самого начала оказался свидетелем развернувшихся событий. Он видел, как оттерли комбата и комиссара в сторону, как выступал очутившийся неведомо какими путями в караульном батальоне Егор Грызлов, как упал комроты, и успел заметить дымящуюся винтовку в руках Андрея Пальгова. Кондрашев не знал, что этот красноармеец брат Усти, — им не приходилось встречаться, — и только лицо показалось очень знакомым. Кондрашев бросился к стрелявшему:

— Это он, вот этот!

Однако сквозь толпу пробиться было нелегко, а с повозки-трибуны уже говорил командир батальона:

— Товарищи! Сейчас у нас на глазах убит вражьей пулей лучший наш товарищ, командир первой роты. Это дело рук сапожковца. Как видите, они бесстыдно лгут — не правду, а убийства, кровь, бандитизм несут они. Митинг считаю закрытым. Ротам занять указанные места в обороне! Выполняйте!

Пройдя садами километра два, Грызлов и Андрей вышли на берег Чагана. Здесь Егор решил перевести дух.

— Садись! — бросил он.

Легли, закурили.

— Куда же ты теперь? — спросил Грызлов.

— Не знаю, — чистосердечно признался Андрей.

— Давай со мной!

— К Сапожкову?

— Да.

— Нет, не пойду.

— Дурак, — хладнокровно заметил Егор. — Ведь видели, что ты застрелил комроты. Такое дело не простят.

— Я в него не стрелял, — словно оправдываясь, проговорил Андрей.

— Попробуй докажи! Не поверят, браток. К стенке — и весь разговор!

— На первое время схоронюсь, пережду, а там видно будет, разберутся, дознаются, кто убил, — вслух рассуждал Андрей.

Расстались они, как люди случайно встретившиеся. Егор переправился через Чаган и скрылся в прибрежных кустах, Андрей побрел вверх по реке.

На третью ночь он входил в родной хутор. Крадучись, словно вор, пробрался задами и постучал:

— Открой, мама! Огня не зажигай!

Устя и мать долго расспрашивали о случившемся, ахали, вздыхали и в конце концов сошлись на одном: Андрею ехать к дяде Никанору в Шильную Балку, там переждать грозу.

Пока мать собирала на дорогу пышек, сала, мешочного молока и вообще всего, что понадобится в дальнем пути, Андрей и Устя смазали тележку, наложили в нее сена, задали лошади овса. Устя должна была отвезти Андрея в Шильную Балку и возвратиться с лошадью в Гуменный.

Взять Уральск сапожковцам не удалось. Встреченные сильным пулеметным и ружейным огнем, бризантными снарядами дальнобойных орудий, они повернули вспять. Для преследования их из Уральска был послан отряд, в состав которого вошел и Соболевский эскадрон.

С песнями выехали эскадронцы за город, и хоть бы один оглянулся, — надоело разъезжать патрулями по ночным улицам да гонять с пакетами во все концы. Из Соболева, небось, выезжали не так: сколько осталось в станице черноглазых, кудрявых, голосистых, смешливых девчат, привороживших сердца лихих конников! А в Уральске что забыли? Пыль да булыжник, ничего завидного.

Ой, при лужку, при лужку,При знакомой доле,При родимом табунеКонь гулял по воле.

 Ох, поймаю я коня,Коня вороного,Дам ему шпоры под бока,—Конь летит стрелою.

Костя Кондрашев ехал хмурый: перед глазами до сих пор стояли митинг в караульном батальоне, убитый командир и дымящаяся винтовка в руках негодяй.

«Какой подлец! — злобился Костя. — Но на кого он так похож?»

Ты лети, лети, мой конь,Как стрела, несися,Против милого двораВстань, остановися!

Встань перед воротами,Ударь копытами,—Выйди, выйди, красна девкаС черными бровями!

Щеглов подтягивал общему хору. Видневшиеся впереди зеленые сады по Чагану напоминали хутор Гуменный, свидания в вишневом переулке. «Давно ли расстались, а уже думается о встрече. Вернемся из похода, — засватаю. Какого черта упускать счастье! — рассуждал Щеглов, забыв прежние сомнения, расчеты, планы. — Сватами пошлю Костю, — он мастак по таким делам, — и Ивана Ивановича», невольно улыбнулся командир эскадрона, представив Тополева в этой роли.

Ой, не вышла красна девка,Вышла ее мати.— Здравствуй, здравствуй, милый зять,Пожалуйте в хату!

Нет, я в хату не пойду,Пойду во светлицу,Разбужу я крепкий сонКрасныя девицы,—

рассказывала песня.

Девчоночка встала,Будто бы не спала,Правой ручкой обнялаДа поцеловала.

Верстах в пятнадцати от хутора Переметного отряд остановился и выслал кавалерийские разъезды. По полученным сведениям полк Усова, уходивший от Уральска на северо-запад, изменил направление. Это надо было уточнить. Второй, третий и четвертый взводы эскадрона ушли в разведку. Взводу Кондрашева было приказано идти на север до Святой ростоши, обозначенной на карте двумя тоненькими коричневыми черточками с зеленым пятнышком наверху. Плохой маршрут: ни деревень, ни хуторов, где можно бы разжиться холодным со льда молоком, утолить жажду кисловатым взваром из сушеных яблок, дуль и вишен, а если попадется тароватая хозяйка, то подкрепиться яичницей с кипящими на сковородке ломтиками нежного, сочного, с розоватым отливом свиного сала. Ничего такого здесь не предвиделось, — ростоши, буераки с высоченнейшим бурьяном, да седые от ковыля бугры и курганы.

У подножия Лысого Мара[22] разъезд остановился. Кавалеристы, ослабив подпруги, разнуздав коней, пустили их щипать уцелевшую на северной теневой стороне редкую травку. Кондрашев полез на вершину кургана, где уже стояли дозорные Чикомасов и Митин. Толково был насыпан когда-то Лысый Мар: на десятки верст раскинулась вокруг доступная взорам степь. Рыже-сизоватые просторы ее прорезывали буераки, белесыми от полыни заплатами виднелись брошенные залежи. На горизонте пучились пузырями сторожевые курганы. На север от Лысого темно-зеленой ящерицей лежала Святая ростошь. Ее отроги, по два с каждой стороны, напоминали лапы животного, а узкий ручеек из кустарников, к устью сходивший на нет, — извилистый хвост. Над степью повисло выцветшее от июльской жары белесо-голубоватое небо. Ширь, простор, и от того, что негде спрятаться, укрыться, рождается в душе чувство тревоги.

— Ну, что? — спросил Кондрашев наблюдателей.

— Не видать. Наверное, он хуторами прошел, — ответил Митин.

— Товарищ комвзвод, — вмешался в разговор Чикомасов. — Почему эту ростошь Святой назвали?

— А-а, ерундовина! Старики говорят, что в давние времена лес рос наверху, а потом по неизвестной причине съехал вниз. После этого и стали звать ростошь святой.

— Почему же святой? Может быть, тот лес черти спихнули.

— Может… Да ты что ко мне привязался? — рассердился Кондрашев, считавший, что о таких вещах и разговаривать не следует.

— Кто-то едет, — произнес Митин. — Вон, правее ростоши. Ну да, едет на телеге. Приспичило кому-то в такое время мыкаться по степи.

— Не иначе — нужда погнала!

Замолчали. Придавленную тишину нарушало лишь надоедливое стрекотание кузнечиков. То один, то другой из них с шуршащим шелестом крыльев взлетал и неуклюже падал обратно в траву.

— Одноконная подвода, — повторил Митин. — Правит баба, а телега вроде порожняя.

— Чикомасов, возьми с собой одного человека и добеги до ростоши. Кстати, проверьте, что за баба едет и куда!

Чикомасов побежал с кургана, а Кондрашев опустился и лег на горячую землю, положив руки под голову.

Лысый Мар… В прошлом году на этом самом месте белоказаки зарубили старшего брата Кости — Дмитрия. Убивали зверски — клинками обтесали голову словно кочан капусты, — ни ушей, ни носа, ничего не оставили. Костя сам ездил за телом брата. Разве такое забудешь?!