Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах Страница 12

Пригорюнилась бабушка, настроением сникла. Безо всякой надежды на добрый успех, опустила в колодец шест с набитыми гвоздями на конце в виде крючьев и, сколько силенок было, помутила водицу: не ведро, чтоб достать, а привлечь мужиков отзывчивых да скорых на помощь.

Мужики подходили, находили ведро, царапали его крючьями-гвоздями и даже как-то его поддевали, и до поверхности воды оно всплывало, но подниматься на шесте не хотело.

Докурив папиросу наспех, сержант подошел. В колодце шестом поводил, усмехнулся смущенно и отошел.

И пропала надежда достать то ведро.

А мастер дорожный, скорчив гримасу, словно лимон проглотил, так и сказал, крутнув головой:

— Мать, ить ведро засосет капитально, если сейчас не поднять. Чистить придется колодец тогда. И баста!

Бабка глянула так откровенно враждебно на мастера, что у того потерялась цигарка с губы и «шмякнулась прямо в колодец», — как Валерик потом рассказывал бабушке Насте и маме. И что мастер сконфузился сразу, а Валерику стало смешно, но он не смеялся при взрослых.

Тогда Себастьян, худой, белокурый немец, у сержанта спросил разрешения попытаться достать то ведро.

— Валяй, — усмехнулся сержант.

Колодками шаркая, Себастьян подошел к мужикам, обступившим колодец. Кивком головы поздоровался с ними.

— Дайте немцу судьбу испытать! Может, выпадет счастье! Вот будет потеха, ить его за ногу! — без особой веселости засмеялся дорожный мастер.

Ему никто не ответил: все внимание взял на себя этот немец.

Себастьян покивал головой на слова и усмешки товарищей-немцев, поднял шест из колодца, оглядел его гвозди, вбитые в качестве крючьев, и тут же, на срубе, поправил булыжником, как молотком.

И, шест опустив, стал прощупывать дно осторожно, будто мину искал. И нащупал. Крючья стали царапать ведро, приноравливаясь. И вот, к изумлению всех, оно на крюке оказалось.

На поверхность ведро вышло боком. Замерло, воду с песком выпуская, и медленно, вместе с шестом стало вверх подниматься.

Все притихли, казалось, дышать перестали. Лишь глаза продолжали с повышенной страстью смотреть на ведро, будто само оно к ним возносилось, а не руки его поднимали, и к ведру тому мягко и цепко крались по шесту.

И когда подхватили ведро сразу несколько рук — неподдельная радость явилась за такую удачливость немца! Разом заговорили и закурили, угощая друг друга. А Себастьяна — с особым почтением. И разошлись, улыбаясь, словно после спектакля хорошего, не слушая, что там немцу кудахчет счастливая бабка.

Себастьян не курил, но папироску у каждого взял, кто ему предлагал. «Данке шен» говорил и прятал в нагрудном кармане.

Ландаренчиха защебетала от радости:

— Ах ты, Боже, мой Боже! Что ж мне дать тебе, милый ты мой!..

— Успокойся, мамаша, — сказал ей сержант. — Их кормят как надо.

— По ним не видать, что их кормят!

— Дело тут не в кормежке. По дому тоска заедает…

— По дому тоска — не дай Бог! Это хуже болезни, когда человек сам себя изнутри поедает. Сынок, — обратилась она к Себастьяну, — скажи, милый ты мой, хоть как тебя звать? Я в церковке свечку поставлю во здравие. Как твое имя?

— Имя?.. А! Себастьян. Рей Себастьян Юган…

— Севастьян, значит!.. Ну, дай тебе Бог здоровья, Севастьян. Гостинец теперь за мной!

— Везет же немцу этому, а? — не то пошутил, не то позавидовал мастер дорожный. — Салага еще зеленый, а везучий какой!

Себастьян понял все, что сказал в его адрес мастер дорожный. Усмехнулся сначала, а потом и задумался: может, и вправду везет!

В вермахт призвали его в феврале сорок пятого года, когда войска генерала Черняховского шли на взятие Кенигсберга.

После ускоренной подготовки на курсах пулеметчиков его, в составе молодого пополнения, направили в Пиллау, в 3-ю танковую армию, которая вела «жестокие бои с превосходящими силами русских». Эта газетная формулировка того времени запомнилась, наверно, всей Германии. Бои действительно были жестокими. Стремительное наступление русских было тому причиной.

А Себастьян считал виновниками отступления вермахта солдат пятого года службы. Еще со времен Сталинградской битвы он запомнил их раздавленными и безвольными.

Один такой инвалид, бывший вояка из 6-ой армии, после ампутации обмороженных ступней, вернулся в селение. Молчаливо сосредоточенный в себе, он выбирался на воздух и днями сидел перед домом на стульчике, тупо уставившись перед собой немигающим взглядом, и постоянно что-то жевал. Видом своим поникшим он убивал настроение в окружающих.

«Вот такие трусы зачем-то продолжают жить, а погибли самые лучшие!»

Вся Германия помнит, как погибли те самые лучшие.

3 февраля 43 года это случилось. Флаги Германии приспущены. С замиранием сердца Родина слушает сообщение верховного командования вермахта: «Сражение в Сталинграде закончено. До последнего вздоха верная своей присяге, 6-я армия под образцовым командованием генерал-фельдмаршала Паулюса пала перед лицом превосходящих сил врага и неблагоприятных обстоятельств. Под флагом со свастикой, укрепленным на самой высокой руине Сталинграда, свершился последний бой. Генералы, офицеры, унтер-офицеры и рядовые сражались плечом к плечу до последнего патрона. Они умирали, чтобы жила Германия. Их пример сохранится на вечные времена».

Себастьян поверил в искренность слов этого сообщения: только так должны сражаться солдаты Великого рейха!

В первых же боях Рей Себастьян проявил выдержку и отвагу, удивив солдат бывалых. Его пулеметный расчет отбивал атаки русских с хладнокровием дерзким. Даже когда остался один, он не покинул позиции без команды.

Когда 3-я танковая армия потеряла всю свою технику, уцелевших бойцов доставили морем в Штеттин, а оттуда в Берлин, где они стали ядром новой танковой армии, которая также называлась 3-й.

«За проявленную храбрость и самоотверженные действия» в боях, в составе пулеметного расчета подразделений танковой пехоты, Рей Себастьян был награжден орденом «Железный крест» 1 класса и «Штурмовым знаком».

В Берлине Себастьян попал под бомбежку и был ранен осколком в плечо. Рана была не опасная, но заживала медленно: угнетали тяжелые вести с фронтов.

Под бравурную музыку радио, сводки с фронтов завершались печальным итогом: «Отошли на заранее укрепленные позиции!»

«Мы отчаянно деремся, вызывая огонь на себя! А рядом гибнут старые люди, женщины, дети! — приходило на ум Себастьяну в минуты сообщений с фронтов. — Гибнут они потому, что не ушли с фронтовой полосы. А сейчас уходить уже некуда! Русские всюду! Во имя чего мы деремся сейчас? Кого защищаем от русских? Нашего фюрера? Или немецкий народ, который бессмысленно гибнет вместе с нами?..»

9 апреля русские взяли Кенигсберг.

В качестве снотворного стали давать какую-то микстуру хмельную, а сами раненые прибавляли к ней свою долю спиртной бурды, доставляемой в госпиталь предприимчивыми торгашами.

В вермахте Себастьян притянулся к спиртному.

Когда рана зарубцевалась, его определили в Берлинскую армию. Так он стал защитником укрепленного Александерплаца, в качестве первого номера пулеметного расчета.

25 апреля Берлин был полностью окружен русскими войсками. Известие это удручающе сказалось не только на Себастьяне.

В полуподвальном помещении толстостенного дома старинного, где находился его пулеметный расчет и еще какие-то расчеты, в том числе и два артиллерийских, появились консервы мясные и овощные, сигареты английские лучших сортов «Аттика», «Нил», шоколад в коробках круглых с надписью «Шокакола». С особой осторожностью солдаты принесли в мешках бутылки с коньяком, бенедиктином, ликером…

Но даже охмелевших и сытых защитников этого дома не покидала трезвая мысль, что они продержаться здесь могут до прямого выстрела русской самоходки или танка.

Александерплац был превращен в настоящую крепость. Улицы в этой части столицы были перекрыты баррикадами или защищались минными полями. Кварталы же разбомбленных домов были превращены в пулеметные гнезда или в укрепления, где минометы прятались и танки.

Здесь шли яростные уличные бои, и русские продвигались очень медленно, но 29 апреля они взяли Александерплац.

Себастьян помнит, как русские ворвались в полуподвал, как ударили по каске, оторвали от пулемета и швырнули на пол. Он какое-то время лежал присмиренный.

Автоматным очередям русских резко вторило эхо бетонной коробки и с болью жестокой в голову втыкалось. Остро хотелось пить.

Холод цементного пола его успокоил, и он в ожидании, что его непременно пристрелят сейчас, внезапно уснул.

Носком сапога его подняли и наружу за шиворот вывели.

«Вот где меня расстреляют! У бочки этой зеленой, прострелянной!..»

Площадь и укрепления, только что взятые русскими, были затянуты дымом удушливым. До полного выгорания бушевали пожары.