Идиля Дедусенко - В «игру» вступает дублер Страница 12

Анна оказалась способной ученицей, быстро усвоив кодирование. Оставалось самое главное – быстро передать следующий текст: «Папа здоров, занимается ремонтом. Объявился дальний родственник, с которым не виделись с пятого класса. Зазнался, меня пока не признаёт и говорит свысока, хотя, кажется, он тоже Рух. Хвастал фотографией брата. Дядя внезапно уехал неизвестно куда».

– Сегодня сеанс связи в семнадцать тридцать, ровно через две минуты, – сказал гость. – Настраивайтесь на волну и постарайтесь передать текст как можно быстрее.

Анна надела наушники, взяла шифровку. Услышав позывные, застучала ключом. И будто что-то заворожило её. Сейчас она была целиком во власти этого священнодействия. А гость посматривал в наружное окно через открытую между комнатами дверь. Дом стоял в конце переулка, почти в тупике, и прежде чем подойти или подъехать к нему, надо было обогнуть небольшой квартальчик и пройти практически весь переулок. Любой, кто появляется в его начале, хорошо виден из окна.

Анна простучала последние знаки, и гость поспешно сказал:

– В конце поставьте моё имя: Зигфрид.

Она быстро отстучала подпись.

– Теперь немедленно прячьте «игрушку», – сказал Зигфрид.

Место для «Юрки», действительно, оказалось вполне надёжным. Печь в комнате Анны стояла одним боком к её кровати. С этой стороны была когда-то духовка, которую отец потом перенёс на лицевую сторону, а отверстие, закрытое заслонкой, искусно загрунтовал под стену и побелил, как и всю печь. Чтобы достать рацию или спрятать, нужно толкнуть кровать, стоявшую на маленьких колёсиках, к противоположной стене и поднять заслонку. Для большей надёжности Анна закрывала рацию каким-то старьём. Эта печь давно уже не топилась, так как Пётр Фёдорович сложил в гостиной «голландку», которая обогревала и Анину комнату, но для постороннего глаза она была действующей, и не сразу придёт кому-нибудь в голову искать потайную духовку.

Укрыв «Юрку» и придвинув кровать, они впервые за эти несколько минут посмотрели друг на друга с вниманием и интересом, как смотрят люди при первом знакомстве. Он улыбнулся и сказал:

– Вот и познакомились, наконец, Анечка.

Анна быстро опустила голову, чтобы он не заметил, как она покраснела. В его голосе ей почудилось нечто такое, что не имело отношения ни к радиошифровке, ни к «Юрке». Это предназначалось только её одной.

– Я буду приходить часто. Действительно, займёмся немецким языком, как вы и предлагаете: по вторникам и четвергам. Мне это совсем не помешает.

– А это? – Анна растерянно показала на печь.

– И это – тоже, но, возможно, не так часто. Достаточно одного раза в неделю, но будем исходить из необходимости. Иногда я буду только давать текст шифровки, а передавать будете сами. Ну, я пойду?

– Вы можете выйти через веранду и пройти дворами, вас никто не заметит. Попадёте сразу в центр.

– Сегодня не надо. Никакой опасности нет. Радиограмму могли перехватить, но запеленговать место вряд ли успели. Соседи, наверное, видели, как я входил, поэтому я должен и выйти отсюда у них на глазах. Ну, до встречи.

А в это время за десятки километров от них генерал Панов, приказав увести арестованного, отпустил Кондратьева и Рыжова. Оставшись с Игнатовым, задумчиво спросил:

– Если Зигфрид жив, то почему он молчит? Больше недели прошло после бомбёжки, а мы ничего толком не знаем о её результатах. И вообще, многое надо выяснить. Например, что это за разведшкола?

Игнатов не успел ничего ответить, как в кабинет буквально влетел Кондратьев, таща за собой радиста.

– Зигфрид! – только и сумел вымолвить он, переполненный волнением.

По лицу Панова скользнуло какое-то подобие улыбки, остальные открыто радовались, что операция «Дас Фенстер» по дезинформации немцев оказалась своевременной и удачной, отвлекла внимание врага от Зигфрида, и что он, наконец, дал о себе знать. Но встревожило его донесение о допросе гестаповцами и встрече с бывшим одноклассником. Он может раскрыть Зигфрида. Надо что-то предпринять. И прежде всего срочно выяснить, что это за Рух. Впрочем, из шифровки ясно, что фамилия предположительна. Придётся посылать человека в подмосковную школу, где учился Зигфрид, поднимать архивы. И немедленно.

А с Морозовым, как видно, случилась беда, ничего другого не могла означать фраза «Дядя внезапно уехал неизвестно куда». Но что именно случилось? Он в руках гестапо? Скорее всего. Почему? И сумеет ли выдержать? Впрочем, тут вопроса нет. Морозов – чекист со стажем, бывший матрос, прошедший суровую школу жизни и войны, из породы железных, несгибаемых людей. Он-то выдержит, но почему провал, да ещё в самом начале? За Зигфрида с этой стороны беспокоиться нечего – Морозов его не знал. И с Анной не знаком. Связь у него была пока только с Петровичем. А с ним-то что?

Как ни крути, вопросов всё равно намного больше, чем ответов. Игнатова и Панова сильно озадачили слова «хвастал фотографией брата». Какая-то незапланированная информация.

– С папой и ремонтом всё понятно, – вслух размышлял Панов, когда они остались вдвоём с Игнатовым. – Клейст, стало быть, уцелел, но материальный урон нанести мы сумели и панику посеяли, сориентировав немцев на партизан. А чей же это брат на фотографии? Руха, что ли?

– Зачем он будет предъявлять ему фотографию своего брата? – резонно заметил Игнатов.

– В самом деле, зачем? – подтвердил Панов.

– Брат, брат… – будто что-то вспоминал Игнатов.

– Может быть, фотография Морозова? – предположил Панов.

Игнатов вдруг вспомнил и даже побледнел:

– Когда прощались с Зигфридом у Петровича, он мне сказал: «Ещё увидимся, брат». Брат! Вот это откуда!

– Так, стало быть, фотография ваша?

Шкловский «наводит мосты»

С тех пор, как бомбой разнесло чуть ли не полдома, где по вечерам кутили немецкие офицеры, центром притяжения для них стал театр, ставивший в основном оперетты и водевили. Директор старался изо всех сил, чтобы его труппа понравилась столь взыскательной публике.

Александр Генрихович Кох прежде и сам играл, даже считался мастаком канкана, но покинул сцену тотчас же, как только стал директором театра. Суетливый, экзальтированный, он отчаянно «умирал» из-за какой-нибудь мелкой неприятности. А поскольку неприятностей в театре хватало, то «умирал» он по нескольку раз в день. Кругленький, одутловатый, в свои пятьдесят с небольшим Александр Генрихович выглядел более чем на шестьдесят, но это не мешало ему бегать по театру с невероятной скоростью, настигая артистов и рабочих сцены в самый неподходящий момент, за каким-нибудь посторонним делом или вовсе без такового. В коллективе шутили, что он носится за счёт запасов жира на животе. Застав человека без дела, директор изображал на лице крайний ужас, хватался обеими руками за сердце жестом именитого провинциального трагика и восклицал:

– Но вы меня убиваете! Я умираю, умираю! Я уже умер!

Когда Кох «не умирал», он отлично справлялся с обязанностями директора, так как в нужный момент умел проявить твёрдость характера, «пробить» сложный вопрос, устроить любое необходимое театру дело. За это его ценили и прощали ему маленькие слабости.

Оставшись с театром на оккупированной территории, Кох не растерялся и тотчас явился в городскую управу за разрешением продолжать труппе работать, высказав мысль о том, что искусство не может ни с кем находиться в состоянии войны, а его коллектив будет рад показать господам немецким офицерам свои творческие возможности. Он также сослался на свою фамилию, которая говорит о близости к немецкой нации, – его предки приехали в Россию ещё во времена Екатерины Великой.

В городской управе не взяли на себя смелость самостоятельно решить такой вопрос и обратились в отдел пропаганды немецкого командования. Отдел дал согласие и присвоил театру звание фронтового со всеми вытекающими отсюда последствиями: артистов, особенно ведущих, опекали, поощряли, но в то же время установили слежку.

Сергей-Зигфрид догадался, что слежка не была систематической, иначе она сделалась бы заметной. Принцип здесь был такой: к кому-нибудь из работников театра начинал навязываться в «добрые знакомые» какой-либо завсегдатай. Он «случайно» оказывался за кулисами или неожиданно встречался на улице и завязывал непринуждённый разговор.

С некоторых пор неподалёку от Зигфрида оказывался Хельмут Шкловски, которого, впрочем, актрисы сразу нарекли по-русски Евгением Шкловским. Сын то ли польских, то ли русских эмигрантов, он служил в абвере кем-то вроде секретаря-переводчика и прекрасно владел русским языком. Дружил с оберлейтенантом Ильзерманом, явно приставленным командованием к театру. Оба ходили почти на каждый спектакль и часто являлись за кулисы «засвидетельствовать почтение дамам». Иногда заходили к директору, чтобы выразить «свой восторг игрой артистов». И Зигфрид задумался, нет ли какой-то связи между ними и директором? Он помнил слова Игнатова при встрече, когда Валентин посоветовал ему быть осторожным с Кохом. Прямых улик против директора нет, но некоторые детали вызывают подозрение. Например, такой факт: театру предложили выехать за Волгу ещё в середине июля, но Кох, сославшись на уже оплаченные спектакли в городах Кавминвод, отказался и заявил, что уехать они всегда успеют.