Владимир Лидин - Три повести Страница 122

VI

В конце марта Суровцев увел свой отряд в леса. Еще до того как Макеев вернулся из Харькова, отряд понес большие потери: часть людей была захвачена немцами ночью в большом селе Стародубовка; предателя, наведшего их, бывшего старосту Чуба, партизаны казнили, но потери были тяжелые; кроме того, немцы захватили оружие. Часть оружия в отбитом вскоре у немцев обозе добыли, но сильно пострадавший отряд был не способен к большим действиям. Суровцев получил приказание из штаба партизанского движения выждать в глухих местах время распутицы и затем соединиться с отрядом Олейника, действовавшим севернее, на Киевщине.

В один из мартовских дней, полных лютых порывов северного ветра с дождем, Суровцев вызвал Макеева в штаб. Леса, тянувшиеся с разрывами почти до Чигирина, были в большинстве заповедниками, с глубокими балочками, столь мало исхоженные человеком, что можно было в них увидеть не раз целые стада диких коз. Макеев спустился по ступенькам в землянку. Суровцев, болевший ревматизмом, был желт и невесел: он тяжело переживал неудачи. Его распухшие пальцы с трудом достали из готовальни, по-прежнему полной остро очиненных карандашей, цветной карандаш.

— Что же, так отсюда и уйти? Ничего немцам не оставим на память? — спросил он хмуро. Он развернул на столе аккуратно расчерченную карту района. Макеев ждал. — Вы немецкий аэродром возле Украинки знаете? — спросил Суровцев, подумав.

Макеев кивнул головой. Важная для немцев железная дорога, соединявшая Киевщину через Знаменку с югом, проходила близко, и так же поблизости был временный немецкий аэродром. Не раз слышал Макеев по ночам, как с нагнетающим звуком моторов низко проходят над лесом немецкие самолеты.

— Аэродром сейчас раскис… немцы пока не летают. Что, если бы пощупать их летный состав? Я слышал, они в правлении колхоза киносеансы устраивают.

Суровцев выжидательно поглядел на него.

— Что же, можно разведать, — ответил Макеев. — У меня есть для этого один человечек.

— Кто это? — осведомился Суровцев.

— Бывший лесник… он уже помогал нам.

— Учтите: много людей для этого дела не дам. Справляйтесь вдвоем-втроем, если сможете. Надо немцам напомнить, что мы еще действуем…

Три дня лил тяжелый мартовский дождь. Дорога к аэродрому, которую немцы всю зиму тщательно укатывали тяжелыми катками, раскисла. Даже вездеходы и тракторы буксовали в невылазной грязи. Весь летный состав вместе со штабом полка размещался в ближнем хуторе под странным названием — Цыганские. Глубокая балочка разделяла хутор. Немцы размещались по правую сторону балочки, в лучшей части хутора, где было новое здание школы.

Макеев долго пробирался к хутору. Густые ковриги проселочной глины липли к сапогам, и не раз он проваливался в глубокие колеи на дороге. Дом, к которому он подошел, стоял в стороне от других, сейчас же за бывшей конторой лесничества. Макеев старательно соскреб о железную скобу у крыльца налипшую на сапоги глину. Потом он вошел в дом. За низеньким верстачком, повязанный фартуком, сапожничал свирепого вида старик. Лохмы седых его волос торчали; тяжелые, налитые кровью глаза недружелюбно поглядели на вошедшего. Он с силой вбил в подметку еще несколько деревянных гвоздей, прежде чем отложил работу.

— Погодка… — сказал Макеев, присаживаясь возле него на скамью, — ни пройти ни проехать.

Но старик все еще молчал, выжидая: какая нелегкая занесла в непогоду прохожего? Макеев чуть усмехнулся — подозрительность бывшего лесничего была ему по душе. Он огляделся.

— Один вы в доме, Федор Иванович? — Но тот притворился, что не расслышал. — Москаленко… не помните? — сказал Макеев еще. — Я в феврале у вас был.

— Народу много приходит… а где я сапожного товару возьму? Ни гвоздей, ни щетины. — Он все еще притворялся и не открывал себя. Только позднее, когда назвал Макеев условную кличку Суровцева, он наконец сдался.

— А то — Москаленко… Москаленко, — передразнил он сердито. — Мало ли Москаленко на свете…

Они сели в стороне, чтобы их не увидели в окно.

— Дело есть, Федор Иванович, — сказал Макеев коротко.

Каждую балочку, каждую тропу знал старик в заповеднике, — может быть, даже каждое дерево. Он слушал. Но его по-бычьи налитые кровью глаза сохраняли свирепое свое выражение.

— Погореть недолго, — сказал он уклончиво. — У немцев здесь сила…

— А сколько? — спросил Макеев.

— Порядочно. Они в такую погоду с утра в карты играют да пьют… В Цыбулево за водкой верховых посылали. Дивчата, какие уцелели, по горищам хоронятся…

Он даже расстегнул ворот рубахи на себе, — его короткая шея стала багровой от внезапного удушья.

— А мы с двух концов за них примемся, — сказал Макеев спокойно.

Но старик был осторожен.

— Людей будет стоить… в прошлом году Моисеенко знаешь сколько потерял.

— Без потерь не бывает…

Год назад лесник увел от преследования партизанский отряд Моисеенко. Не один десяток немцев полег у завалов на лесных дорогах заповедника. Но настигнуть партизан им так и не удалось: чья-то опытная рука вывела партизан из лесов.

Они долго договаривались в сумраке дождливого дня. Было холодно, и начало весны походило на позднюю осень. Штаб авиаполка помещался в бывшем здании школы. По обеим сторонам широкой улицы хутора жил обслуживающий аэродром персонал. На самом аэродроме в землянках размещались механики и охрана. Ближе к лесам, которых немцы боялись, выставлены были посты, соединенные с аэродромом телефонной связью.

Два дня спустя перед вечером Макеев пробрался к хутору вместе с бывшим бетонщиком Рябовым, строившим когда-то плотину на Днепре; брать с собой еще кого-нибудь, боясь лишних потерь, они не захотели. Дождь, ливший несколько суток подряд, утих. По дну балочки с шумом бежала вода. У окраины леса, откуда начиналась затопленная низина пахотного поля, они остановились. Темное небо плотно лежало над полем. С трудом вытаскивая ноги из липкого чернозема, они пошли в сторону пустующей конторы лесничества: здесь их должен был дожидаться старик.

С утра, заглушая скуку нелетной погоды, немцы играли в карты или пили вино. В одном из домов, где помещалось раньше правление колхоза, показывали фильм. Уже тарахтел в тишине ночи движок. Плодовые сады спускались по откосу к балочке: Цыганские издавна славились ранними сортами яблок. В сторону сада с большими старыми яблонями выходили окна дома, в котором немцы сейчас смотрели картину. Маскировочная бумага на одном из окон отошла, и в щель виден был голубоватый угол освещенного экрана. Улица перед домом была уже пустынна, только возле движка, над которым возился механик, стояло несколько немецких солдат. Глухая, ненастная ночь с затопленными полями и непроезжими дорогами лежала над хутором, и война казалась далекой, как будто происходила в другой части света.

Возле пасеки с пустыми ульями Макеев и Рябов сняли с пояса ручные гранаты. Все было тихо, и только голубовато трепетал свет в углу неплотно завешенного окна. Макеев развернулся и кинул в окно одну за другой гранаты. Бледное мертвое пламя ослепило его. Последующие разрывы гранат, брошенных Рябовым, почти развалили здание. Они побежали обратно, цепляясь за сучья яблонь. Две длинные автоматные очереди хлестнули откуда-то слева. Чернота ночи зарябила от летящих зеленоватых огней трассирующих пуль. Макеев пригнулся, но в то же мгновение его больно ударило по плечу. Впереди в непроглядной черноте лежало пахотное поле. Он перебрался через балочку и тяжело побрел по пахоте, всасывающей в себя, как болото. Рябова не было. Плечо намокало, и Макеев, пощупав его, понял, что он ранен. Он пересилил боль и побрел дальше по полю. Только дойдя до опушки леса, он остановился отдышаться. С деревьев падали холодные капли. Он подставил им лицо и слизнул несколько капель, упавших на его пересохшие губы…

…Почти месяц провел Макеев в глухом, затерянном в море весенней проселочной грязи селе. Он жил в маленькой хатке на задворках заброшенной маслобойки у механика Глебова, помогавшего не раз партизанам. Сейчас тот давно забросил былое свое ремесло, сооружая самодельные крупорушки и жернова, на которых женщины и старики обдирали кукурузу или мололи у себя в хатах зерно. Целые отвалы мокрой подсолнечной шелухи лежали во дворе маслобойки вместе с битыми бутылями из-под олеи, и внутри маслобойки дышало холодом и запустением. Рана болела, и Макеева пугали отекшие и потемневшие пальцы руки. Ночью тайком он развязывал рану, боясь почувствовать запах начинающейся гангрены. Он с завистью смотрел на ловкие, не знающие усталости руки Глебова: все, казалось, мог тот смастерить, налаживая швейные бездействующие машинки, у кого они уцелели, или машинки для обдирки зерна. Раз, блестя необычайно живыми, точно налитыми черным огнем глазами, он с торжеством показал Макееву некую хитрую штучку. Это была обычная саперная лопатка, только с несколько более широким стволом рукоятки.