Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая Страница 13

Начали травить нас по аулу. Куда ни кинемся, пулями встречают. Прижали нас к каменной стенке возле мечети, некуда деваться. Разогнались, взяли стенку, и радостно сразу стало, — думаем, теперь вырвемся. Дорога упала лугом за скирдами, а там Лаба. Большак впереди, повернется ко мне, вижу — смеется, а Золотую Грушку по шее треплет, выручила, мол. Вдруг от реки стрельба: и там черкесы. Крутнули мы к скирдам, знаем, что скирду пуля не прошибет. Спрыгнул Большак на полном скаку, Федькино тело арканом сдернул и к себе поволок. «Пускай коня!» — закричал мне. Конь у меня был — никому в руки не давался, за сто верст домой приходил. Соскочил я, дал коню направление и урезал плетью. Пошел мой конь следом за Золотой Грушкой. За Лабой казачьи поселения, увидят казацкого коня, приплывут на помощь, выручат. Тогда за набеги казаков уже судили, да лучше суд, чем черкесский кинжал. Подлезли мы под скирды, закидали Федьку сеном, ждем. Нас заметили. «Лезай на скирд, закопайся, может быть, останешься, — говорит Большак. — Золотую Грушку сохранишь. — Поцеловались мы. — Обязательно Золотую Грушку сохрани, видал я — подалась она вихрем к Лабе-реке». Я уполз, а Большак отстреливаться начал. Взобрался я на скирду, сено подо мной — шу-шу — и полезло. Чую, под ногами щенята пищат, оказывается, попал в собачье гнездо. Продрал я дырку в сене, вижу — стреляет Большак. Зову его, а он повернулся ко мне страшным лицом. «Васька, богом молю, схоронись, не то убью». Не надо было Большаку отстреливаться, может, судом бы отделался, да удержать было трудно. Подвалил он черкеса, зашумели азияты, кинулись скопом, в плен взяли Большака. Ловили они двух, и двух поймали, одного живого, другого — Федьку — мертвого. Пересидел я и ушел к ночи, а Большака не видел больше, засамосудили его. Тягали меня за проказу, все общество откуп дало, освободили.

Старик замолк. Поднималась от трав, вытянувшихся в лесу, влажная тягучая духота, пахло прелью и мускусной букашкой, выпускающей на черноклены липкие соки. Не верилось, что в этом мире, полном безмятежного покоя, убивали людей и жизнь человека ценилась дешевле ахалтекинской кобылы. И в то же время что-то притягивающее скрывалось в подобных рассказах, и словно без войны и убийства слишком трезвым и пресным казалось человеческое существование. Степная горлинка чистила клювик на тонкой жердине бересклета. Ветвь колебалась, горлинка, сохраняя равновесие, взмахивала матовыми крыльями, взъерошивая перья на шейке.

— А Золотая Грушка? — тихо спросил Миша.

— Домой пришла, вместе с моим конем.

— А сейчас где она? — полюбопытствовал Петя.

— По старости пала! Под тем курганом зарыли.

Он указал вдаль, где в промежутке деревьев виднелась спокойная вершина кургана.

— Можно разве, дедушка, под таким заветным курганом коней закапывать? — тихо спросил Миша, наблюдая полет вспугнутой кем-то горлинки.

— Золотую Грушку можно. Старики на сборе разрешили… На ней кровь человеческая.

Вдруг медноголосо загудели колокола, сразу же разрушив дремотное спокойствие. Все звуки заглохли, над лесом и долиной поплыл звон набата. Дети встрепенулись.

— Пожар!

— Гурдая встречают, — равнодушно сказал старик, вытирая чистеньким платочком лысину. — Раз в колокола ударили, значит, на наш юрт въехали. — Харистов поднялся. — Тронули, казаки. Видать, и без моей медали теперь обойдутся. Сами хлеб-соль поднесут генералу.

ГЛАВА VIII

Лучшие полки из императорской армии, набранные на Дону и Кубани, были разгромлены в июньских боях, во время кровавой авантюры Керенского. Донские части Корнилова и кубанские дивизии 10-й армии потерпели поражение.

Жилейский казак Павло Батурин, вернувшийся из-под Тарнополя израненным и полуглухим, много мог рассказать о жестокой, ненужной бойне. Война утрачивала свои краски даже для казаков, которых вековой быт и традиции с детства готовили к бранным подвигам.

Теряло войско в далеких землях лучших сынов, гибли известные по станицам кони, и наряду с именами добрых казаков называли лошадиные клички.

Станицы обязаны были пополнять урон в своих земляческих полках. Стучали палками тыждневые, разнося новым призывникам атаманские повестки. Таяло население станиц. Появились невиданные в истории казачьего войска дезертиры, и их покрывали, их не казнили общественным презрением. Поговаривали о большевиках, несущих мир и свободную жизнь. Напряженно ждали телеграфных вестей из столичных центров. Не верила станица, что будто бы использовали кубанцев для борьбы с рабочими генералы Корнилов и Крымов. Еще со времен Екатерины, составляя гвардию императорской охраны, войско почти не знало случаев усмирения внутренних восстаний кубанскими полками.

Объезжал отдел генерал Гурдай, рожденный в Жилейской станице, и жилейцы с нетерпением ждали к себе именитого земляка, чтобы отменно принять его и получить ответ на сомнения.

По улицам атаманского проезда еще с утра принялись было вывешивать флаги, но выполнение этого обычая сразу же неприятно застопорилось. Какие поднимать флаги? Трехцветные, имеющиеся в изобилии в правленском запасе? Нельзя, скинули самодержавие. Красные? Старики не привыкли к новому цвету. Скрепя сердце решили вовсе отменить флаги. На колокольню форштадтской церкви выставили наблюдательный пост. Отсюда степь просматривалась на двенадцать верст, до самого венца Бирючьей балки, границы жилейских земель. Чтобы ненароком не прозевать генерала, по шляху выставили цепку верховых.

Павло Батурин, прндя в гости, расположился у окна. Из окна карагодинского дома отчетливо видны площадь и все приготовления на ней.

— Ишь, здорово встречать родыча моего приготовились, — пренебрежительно сказал Павло, отдирая шкурку твердой таранки крепкими белыми зубами.

— Невжель родыча? — усомнился Мефодий Друшляк.

Павло, оторвав слой тараночной спинки, нехотя жевал ее. Ответил не сразу, явно показывая пренебрежение к столь незначительному факту.

— До окончания старого режима был невжель. А теперь так себе, туды-сюды, не знаешь еще, каким родычем придется хвалиться. — Павло качнул головой на Хомутова: — Вон Хомутов, каким-ся каторжанином задается, кандальником, а для меня такая родня была б еще хуже атаманской. Нагляделся я их, кандальников, в Екатеринодаре-городе, как стоял с четвертой сотней на гарнизонном отдыхе. Идут не идут, цепями позвякивают, а за мотню железное кольцо прицеплено… срамота.

Павло повернулся к Хомутову всем туловищем и, заметив, что тот, хитровато усмехаясь, шепчет что-то Семену Карагодину, снова безразлично оборотился к окну.

На площадь собирался народ. Подходили кучками, мужчины и женщины порознь. Женатому казаку считалось зазорным ходить на виду у всех с бабами. На плацу неумело разворачивалась сотня казачат, пробуя парадный строй развернутых взводных колонн. Сотней командовал вахмистр Тимофей Ляпин, бывший гвардеец, вырядившийся по такому праздничному случаю в красную гвардейскую черкеску, обшитую золотым позументом.

Казачата ломали строй, шеренга то вьширала пузом, то заносила не вовремя фланги, и середина дугой выгибалась на поворотах. Ляпин метался вдоль строя, размахивал плетью, и перед Павлом мельтешили то лысая морда ляпинского жеребца, то бочковатые окорока.

— Мало каши ели, — презрительно процедил Павло, — чтобы по шнуру пройти, надо заранее понатореть, зад как следует помозолить.

К окну приблизился Семен и, наклонившись к Павлу, как бы накрыл его горячим дыханием своего тела. Расстегнутый ворот открывал кирпичное тело, покрытое седым, моховатым волосом.

— Нету ж натуральных строевиков, на молодятине выезжают, — прохрипел Семен над ухом. Глаза его были пусты по-пьяному, покрасневшие веки часто моргали, словно он пытался разобрать что-то важное, но ускользающее от взора. Семен привалился к Павлу.

— Душный ты, Семен, медведь, — Павло вздернул плечами.

Карагодин отодвинулся.

— Сразу сто пудов с плеч. Такого бугая на фронт не взяли?

— Фронт от нас не уйдет, — точно протрезвев, сказал Семен, — когда надо, в первых звеньях в любой огонь полезем босыми пятками. Надо будет, враз грызю фельдшер вырежет, она у меня своя, не покупная, на своем загоне приобрел. Когда хочу, тогда и вырежу. Ты о другом подумай, Павло, вот кому рот попекли горячими каштанами, вот кому душно, — он по очереди ткнул в Хомутова, Махмуда и Мефодия.

— Ты, кум, за наше здоровье не беспокой фронтового казака, — наполняя рюмки и проливая на стол, сказал Мефодий, — мы сами из своей духоты дырку продерем, сами как-нибудь каштаны остудим.

Батурин встал и, тяжело ступая, так что по следу заскрипели половицы, приблизился к Мефодию.

— Про чего Семен мелет? — положа две руки на плечи Мефодия, раздельно спросил он.

На крутой, вспотевший лоб Павла упали русые крученые пряди, он их стряхнул назад. Над бровями появились красные дужки. Мефодий чувствовал на плечах ладони, которые как бы прожигали ему рубаху.