Евгений Войскунский - Кронштадт Страница 13

Боцман Кобыльский наклоняется ниже, к самой воде, и хватает тонущего за шиворот.

— Эй, Клинышкин! — орет. — Помоги-ка, мне одному не вытянуть…

Вдвоем вытаскивают Чернышева на верхнюю палубу «Гюйса».

В кают-компании, где военфельдшер Уманский развернул лазарет, Чернышев приходит в себя. Он дернулся от чего-то жгучего, прикоснувшегося к голове, и раскрыл глаза.

— Потерпи немного, отец, — говорит Уманский, обрабатывая рану на голове. — Чуть череп ты себе не раскроил.

Чернышев не слышит. Он тихо стонет от боли.

— Так, — говорит военфельдшер, бинтуя ему голову. — Ничего страшного. Тебя теперь в кубрик отведут, в сухое оденут. Отлежишься. Чего? — Он наклоняется к шепчущим губам Чернышева. — Громче говори!

— Жене подарок вез, — шепчет Чернышев. — Дочке… чулки шелковые…

— Что за чушь городишь, отец! — сердится Уманский, продолжая бинтовать. — Ты понимаешь, что происходит?

Но Чернышев не слышит.

Около полуночи командующий флотом приказал остановить движение. Плавающих контактных мин становилось все больше. Уклоняться от них на ходу в темноте было практически невозможно. А темень сделалась полная. Луне будто страшно стало смотреть на грешную землю, на грохочущую воду — ушла за облака. Непостижимо ночное движение облаков. Прозрачные и легкие на закате, они поздним вечером густеют, к середине ночи уплотняются в сплошную завесу — чтобы утром начать распадаться на облачные острова и островки, снова открывая глазу голубой океан небо…

Но до утра еще надо было дожить.

Корабли и транспорты заняли якорную стоянку в нескольких милях к западу от клочка каменистой земли посреди Финского залива — острова Вайндло. Здесь стоял маяк, известный всем балтийским мореходам, — теперь его огонь, как и все огни с начала войны, был погашен. Звенели цепи, тихо ложились на илистый грунт разлапые якоря. На кораблях не спали — было предупреждение комфлотом о возможных атаках торпедных катеров. Стояли все по боевому расписанию, в готовности номер один. В кубриках и каютах маялись без сна спасенные, снятые с подорвавшихся кораблей и судов, — не отпускал их пережитый день. Бредили раненые.

И только погибшие лежали недвижно на холодном донном ложе.

Перед рассветом пал туман. Он набухал тяжелыми каплями на шершавых корабельных бортах и надстройках, на орудийных стволах. Плотный и липкий, он опустился на залив — и будто придавил своей призрачной тяжестью, пригасил волнение. Когда стало светать и туман, распадаясь на рваные полосы, пополз вверх, море открылось почти гладкое и светлое, светлее неба.

Иноземцев застыл у борта, пораженный видом моря: всюду, сколько достигал глаз, чернели на светлой воде плавающие мины. Они только макушки выставили наверх, влажно поблескивающие, черные, рогатые, но воображение легко дорисовывало весь огромный шар, набитый тремястами килограммами тротила, всю злую мощь, поджидающую удара, контакта, чтоб вырваться наружу.

— Ах ты ж, дьявольщина, — пробормотал Иноземцев. — Вот это пейзаж…

— Как клецок в супе, верно, товарищ лейтенант? — услышал он голос сзади.

Это был корабельный кок. Он только что наполнил лагун водой — чай вскипятить — и вышел из камбуза, из надстроечки кормовой, чтобы на погоду взглянуть, — и тоже замер, покачивая крупной головой в белом колпаке.

Суп с клецками — наверное, в день таллинского исхода и родилось это невеселое, но выразительное сравнение, приклеившееся к Финскому заливу на всю войну.

На востоке сквозь сероватый рассвет проступила желтизна. Еще предстояло немного повернуться шарику, чтобы и в этой его части наступило утро, а уже был поднят на фалах «Кирова» сигнал: «Сняться с якоря. Начать движение».

Движение — в этом была суть наступающего дня. И гребные винты кораблей снова вспахали воду, двинули флот на восток.

Корабли и суда маневрировали среди мин (и слышались короткие очереди, прошивающие те из них, что покачивались в опасной близости), занимали места в походном ордере, в длинной кильватерной колонне.

Шли базовые тральщики, шел «Киров», отбивший все вчерашние атаки, шли лидеры «Ленинград» и израненный «Минск», шли эсминцы, обожженные взрывами. «Свирепый» вел на буксире сильно поврежденного «Гордого». В надводном положении шли подводные лодки. Шли уцелевшие транспорты и корабли охранения.

Плыли навстречу своей судьбе.

Только намотали на винты первые мили, как появились самолеты-разведчики. Они прошли над колонной, держась за пределами зенитного огня. Высмотрели, улетели. Теперь — жди бомбардировщиков. Вцепились… Был, как видно, у немецкой воздушной эскадры приказ: не пропустить русский флот в Кронштадт, потопить на переходе.

Солнце взошло красным притуманенным диском, розовой мутью наполнив восточную часть горизонта. Не успело оно, поднимаясь над заалевшим заливом, принять обычный свой дневной золотистый цвет, как пошли «юнкерсы», волна за волной. И опять воем и ревом, громом зениток, хлопками разрывов наполнилось небо. Опять выбрасывало море столбы огня, воды и дыма…

Есть попадания в транспорты. С острова Гогланд полным ходом идут навстречу, на помощь конвоям корабли из отряда спецназначения, вызванные командующим по радио, — тральщики, катера, буксиры. Им предстояло сего дня много работы: снимать людей с разбомбленных транспортов, буксировать, вытаскивать из воды…

Уже начинают на кораблях ощущать нехватку боезапаса. «Киров», лидеры и эсминцы, отбиваясь от остервенелых воздушных атак, ускоряют ход. Десятки подбитых «юнкерсов», не выйдя из пике, врезаются в воду. Очередной пикировщик с диким нарастающим воем сирены несется на крейсер. Красными строчками рвутся к нему зенитные трассы. Влепите ему… пропорите брюхо (кричит беззвучно Козырев, вцепившись руками в ограждение мостика)! Ну, комендоры!..

Сизый дымок вырывается из пикировщика, в тот же миг он, сбитый с боевого курса, круто взмывает вверх, и видно, как отделяется от него бомба. Волков успевает скомандовать, и рулевой успевает повернуть на несколько градусов, и этого оказывается достаточно, чтобы спасти корабль. Впритирочку ложится бомба у левой скулы. Оглушительный взрыв. Тральщик подбросило. С протяжным шумом опадает вода на палубу и мостик. Осколки с резким стуком ударяют в сталь…

— Санитаров к сотке! — доносится крик с полубака.

Там, возле стомиллиметрового орудия, упали двое.

А на мостике, схватившись рукой за грудь, медленно падает Волков.

— Командира поранило! — Сигнальщик бросается к нему.

— На место, Плахоткин! — кричит военком Балыкин. И — в переговорную трубу: — Санитарам — наверх! Лекпому — на мостик!

Он спешит к упавшему Волкову, у которого сквозь пальцы растекается по кителю бурое пятно. Наклонясь над командиром, Балыкин мельком взглядывает на Козырева:

— Прими командование, помощник!

А Козырев уже следит за очередными пике, уже отдает команды на руль, маневрируя, и пальцы его легли на ручки машинного телеграфа.

23 июня 1975 года

Мой «Запорожец» мчит, обгоняя троллейбусы и автобусы, по Заневскому проспекту. Путь предстоит неблизкий, но он был бы куда длиннее, если б не новый малоохтенский мост. Когда-то, в дни далекой и, как говорится, безмятежной юности, поездка из центра на Малую Охту была невероятно долгой. Целую вечность надо было ехать, пересаживаясь с трамвая на трамвай. Но вот что я вам скажу: это теперь та поездка кажется вечностью, а тогда, в довоенные годы, ничуть не казалась. Мы были молоды, невозможно, упоительно молоды — и не жалели времени, потому что перед нами лежала вечность. Что нам стоило потратить несколько часов на дорогу, которая теперь занимает минут сорок пять? Мы не жалели времени, и время не жалело нас.

Я уже не раз думал о том, что со временем что-то произошло. Ускорился темп жизни, очень возросли скорости на транспорте, и сократились, как поется в старой песне, большие расстояния. Настал скоростной век, медлительность не в почете, преуспевают быстроногие. Это, конечно, так. Но вот о чем я думаю: не только темп и скорость жизни возросли, но и само течение времени ускорилось. В физическом смысле, понимаете? Ну, что ли, цена времени переменилась. Возьмем, например, великую лошадиную эпоху, когда еще не пахло автомобилем (а пахло сеном и навозом). Сколько времени затрачивали люди на передвижения? Из Петербурга, скажем, на Кавказ надо было ехать неделями. И что же? За свою жизнь, средняя продолжительность которой была примерно на треть ниже нынешней, люди успевали переделать кучу дел. Разве не так? Вспомним, к примеру, Ломоносова. У него не то что ЭВМ — немудрящего арифмометра не было под рукой, все нужные ему вычисления он делал сам, вручную. Сам же делал себе приборы для научной работы, как заправский стеклодув. А сколько отнимала времени поездка на фарфоровый завод, который он основал в Ораниенбауме! Выходил, скажем, поутру из своей де сиянс Академии, кликал яличника, тот перевозил его на другой берег Невы, потом долго, долго пылила карета чухонскими проселками вдоль южного берега Финского залива. Почитай целый день уходил на дорогу туда и обратно, да ведь и на самом заводе дело бывало не минутное. Я к чему это? Прожил-то Ломоносов всего неполных пятьдесят четыре, а дел переделал — сами знаете сколько. Не было области знания, в которой он не сказал бы свое веское слово. Когда успел он все это? Работоспособность гения? Ну да, верно. Но, сдается мне, и само время было когда-то более растяжимым, менее уплотненным…