Михаило Лалич - Облава Страница 13

— Знаешь, ты тоже изрядно на него смахиваешь. Впрочем, все мы на него маленько смахиваем.

— И я так полагаю: у всех мозги набекрень.

— Ты, кажется, обиделся?

— А разве это по-товарищески — напоить, чтоб потом потешаться надо мной?

— А тебя что, убудет, если б мы даже и пошутили?

«Убыть-то не убудет, — подумал Ладо. — Убывать нечему, все мое богатство — скверный характер. И в самом деле — что бы со мной случилось, если бы они немного и пошутили? Надо всеми подшучивают, подумаешь какая принцесса-недотрога, посмеяться над ним нельзя! Но сейчас уже поздно притворяться пьяным, да я бы и не сумел, а надо бы их как-нибудь развеселить. Люди они хорошие, на всем свете таких не сыщешь! Жить под землей хуже, чем в тюрьме. Вечно одно и то же — ни деревца, ни облачка, ни птицы не увидишь, нечем глаз порадовать. Сидят в дыре девять Дон-Кихотов (собственно, восемь, Гара в счет не идет) и таращатся в темноте друг на друга. Изгнанные из реального мира, они заставляют и себя, и друг друга верить больше в свои мечты, чем в действительность, которая схватила их за горло. А увидев, как вот сейчас, что все это безумие и устоять невозможно, еще раз убеждаются, что им остается лишь мечтать. Трудно так жить, долго и не выдержать — надо их как-то развлечь и подбодрить.

— Ну, давай, — сказал он Видричу.

Тот поднял голову и удивленно посмотрел на него.

— Что? Где?

— Отпусти-ка что-нибудь на мой счет — пусть посмеются. И я знаю толк в шутках, посмотришь.

— А, ты об этом! — Видрич грустно улыбнулся. — По заказу не получится, разве что само собой придет в голову.

«Не до шуток ему, — подумал Ладо. — И другим тоже. Измотала их революция, которой они живут и из-за которой мучаются столько лет. Дорогонько обходится, брат, да еще взъелась на нас — все бы у нас забрала, а у других — ничего. Хуже всего, что старые религии столько насочиняли басен об очистительном огне и о Страшном суде, что грешники, а таких всегда больше, решили, будто это время настало и мы и есть тот самый очистительный огонь; страх вливает в их сердца храбрость, и они дружно борются, когда дело идет о том, чтобы оттянуть очищение хотя бы на минуту. Оттого революция так медленно и совершается и стоит так много крови. Свели нас почти на нет, горе одно, а не отряд. Арсо Шнайдер повесил нос на квинту, и Шако молчит, даже о своем пулемете ничего не рассказывает. И Гара бледная, зря Иван взял ее с собой — женщина независимо от убеждений остается женщиной, здесь ей не место, впрочем, и нам тоже; опротивели мы друг другу, бахвалясь своим геройством. Всем не легко, и мне тоже, а труднее всего, кажется, Раичу Босничу — он, как и вчера, когда мы вошли в лес, снова все прислушивается, видится ему злой дракон, который катится по долинам. У него словно третье ухо есть, по мере надобности оно перемещается то на лоб, то на затылок, и он все время им двигает, пытаясь уловить неслышимые звуки…»

До войны, будучи еще скоевцем[14], Раич Боснич проявил редкую способность с легкостью решать трудные задачи, причем такими путями и способами, которые никому другому не могли прийти даже в голову. Поначалу, когда техническое оснащение революционеров было весьма скудным, Раич Боснич мог, например, пробраться ночью через окно в полицию, Городскую управу, больницу, или Сокольское общество и, по его выражению, «занять» там пишущую машинку, напечатать на ней прокламации и до рассвета вернуть машинку на место. Когда размноженная листовка попадала в руки полиции, возникало страшное подозрение, что в Городской управе, в Братстве священников или во всецело преданном Лётичу[15] Сокольском обществе кто-то снюхался с коммунистами и тайно им помогает в подрывной деятельности. Потом, догадавшись, в чем дело, они безуспешно запирали помещения и ставили караулы: не было такого замка, которого Боснич не отпер бы, и такого часового, которого он не сумел бы провести.

Кроме того, он фабриковал фальшивые печати, подделывал подписи, выправлял подложные документы. Ему всегда удавалось доставить письмо заключенным или из тюрьмы передать что-то на волю, для него не составляло трудности найти то, что спрятано, или спрятать в надежное место то, что не должно быть обнаружено. И все же величайший его подвиг, так и оставшийся неразгаданным, был совершен в Уездной управе: он устроил так, чтоб его арестовали, ночью выбрался из запертой камеры, находящейся в подвале, пробрался в канцелярию уездного начальника, выкрал секретные донесения с материалами, доказывающими вину арестованных коммунистов, переправил документы куда следует, вернулся в свою камеру, запер ее и заснул.

Байо Баничич, прибывший в качестве делегата высшего форума на Тару и позднее на Лим, уже знал о заслугах Раича Боснича. Знал, правда, только по рассказам, из третьих рук, воспринимал их как дела давно минувших дней и умышленно не желал отдавать им должное, но зато ошибки его и проступки карал по всей строгости. Дело не в том, что в глазах Баничича подвиги Боснича не выдерживали критики с точки зрения морали — так уж он относился к заслугам вообще, независимо от того, каковы они и кому принадлежат. По мнению Байо Баничича, наличие заслуг обязывает приобретать их до бесконечности, и всякая заминка в этом деле не только непозволительна, но и преступна, как своего рода предательство; прошлые же заслуги лишь отягчают вину и сводят на нет любые подвиги, совершенные когда-то.

Ошибки и проступки Раича Боснича начались с первых стычек с четниками, а проистекали они главным образом из его привычки полагаться на собственную смекалку, которая вытеснила все прочие его таланты и склонности. Это было что-то вроде профессионального перекоса. Особенно не по душе ему было встречаться лицом к лицу с неприятелем, где все решалось при помощи винтовки — грубо и быстро. Раича Боснича приводили в ужас эти чудовищные способы борьбы, и он не мог понять, почему им придают такое значение и превозносят их до небес, ему казалось это бесчеловечным и неразумным. Время революционной романтики, когда так много говорилось о чести и героизме, для него было непонятно, и он только озадаченно покачивал головой: «Не понимаю, зачем это?» А не понимал он потому, что принцип «все или ничего», ему был чужд. Он беззаветно боролся за победу революции, ей он подчинил всю свою жизнь, но революционная борьба, по его мнению, это борьба с превосходящими силами противника, которого в лоб не возьмешь, поэтому борьбу надо вести обходными путями, обманом и хитростью, а это его сфера, его специальность. Поскольку революция потерпела бы явный ущерб, лишившись его квалифицированной помощи, Раич Боснич во что бы то ни стало стремился оказать ей эту помощь, то есть жить вопреки всему и вся. Главную свою задачу по сложившейся привычке он видел в том, чтобы любой ценой ускользать от опасностей, выпутываться из переделок, выигрывать время и скрываться в неизвестном направлении, а потом, придумав какой-нибудь новый трюк, захватывать неприятеля врасплох.

Последний раз он прославился тем, что придумал блестящий и на первый взгляд невыполнимый план ликвидации нескольких главарей итальянской милиции. Осуществив его, раненный, обессиленный, он позволил схватить себя патрулю четников, но из тюрьмы вскоре удрал — и не так, как другие, через стену, а с выдумкой: забрался на чердак и по крышам спустился в город. При этом Раич Боснич помог бежать еще четырем заключенным. Однако в глазах Байо Баничича, который видел в нем некоторые свои склонности, только гораздо более развитые, Боснича это не спасало: Баничич проголосовал за расстрел. Дело кончилось тем, что Раича исключили из партии. С тех пор «Б и Б», как их прозвал Слобо Ясикич, не могут смотреть друг другу в глаза. Но если бы в ту пору было известно то, что обнаружилось потом, никакие подвиги, заслуги и оправдания Боснича не спасли бы его кудрявую голову с девичьим лицом и по-детски простодушными невинными глазами.

Все открыли четники Побрджа, родственники и соседи Раича Боснича. Перерыв и перекопав всюду, где было можно, они наконец решили проверить колодец. И верно, в глубине колодца у самой воды был обнаружен шатающийся камень, а за слоем глины и соломы — завернутое в брезент итальянское обмундирование, в том числе и офицерское — ботинки, пояса, сумки, фуражки, мусульманские фески, чулафы[16], чалмы, шали, ахмедии[17] и тому подобное. Правда, ни еды, ни денег, ни оружия не было — эти вещи даже во время величайшего голода и жесточайшей борьбы Раича не интересовали. «Склад товаров» был найден в июне, примерно год спустя после восстания. Четники обрадовались — наконец есть доказательство, что и коммунисты иной раз нечисты на руку, и потому не следует верить их басням о молочных реках и кисельных берегах. Боснич объяснял это по-другому: обмундирование он готовил для товарищей на случай, если понадобится быстро скрыться в городе или идти через мусульманскую территорию… Те, кто знал его раньше, не сомневались в его словах, он вечно носился с идеей переодевания. А если б даже и сомневались, то никакого другого приговора, кроме смертного, ему уже не могли вынести, а смерть и без того стояла за спиной каждого, и потому было решено все предоставить времени. Торопиться было некуда, все знали, что спешкой ничего не исправишь. Единственный, кто, пожалуй, попытался бы исправить, был Байо Баничич, но он в то время занимался другими делами, а потом Боснич старался не показываться ему на глаза и не напоминать о себе.