Георгий Егоров - Книга о разведчиках Страница 13

— А что, ребята, с новенького сегодня причитается, — начал кто-то, будто вспомнив о само собой разумеющемся, но всеми вдруг забытом.

— Точно! Крещение парень принял. Омовение надо сделать…

— Первый «язык» в жизни!

— Везучий ты!

— С ходу и — «язык»!

Я смутился. Пролепетал:

— А где я здесь что возьму?

— Это уж где хочешь!

— У старшины выпроси…

Взрыв хохота — видимо, это было самым смешным: выпросить у старшины водки.

— А если не даст, организуй так, чтоб не видел…

— А если увидел — чтоб не догнал.

Все смеялись и, конечно, не потому, что это было остроумно, а потому, что настроение у всех было расчудесным — «языка» ведем! И без жертв — никого на палатке не несем.

Кто-то пнул застылое конское яблоко. Начали гонять его по дороге, как мальчишки на деревенской улице. Толкались, прыгали, дурачились. «Боже мой, — улыбался я, — как хорошо-то в разведке!»

Мне казалось, что здесь всегда так…

И никто тогда не знал, что не пройдет и нескольких дней, как от всего взвода останутся лишь двое — Иван Исаев и я. Остальные полягут у вражеского дзота, покошенные пулеметами в упор…

Глава восьмая. Люди уходят в бессмертие

Тысяча девятьсот сорок третий год рождался в свирепых вьюгах, в беспрестанных вспышках немецких ракет, методическом, размеренном татаканье пулеметов.

Позиции нашего 971-го стрелкового полка по-прежнему находились в трех километрах от балки Глубокой. Уже третью неделю мы жили в тех же кем-то наспех сделанных землянках у штаба полка. Стояло сравнительное затишье, какое обычно бывает перед большим сражением, Это самое тяжелое время для разведчиков. Почти через день — добывай «языка», нужно внимательно следить за передвижениями противника.

Но «языка» нет уже неделю.

Вьюга валит с ног, залепляет глаза, рот. А здесь, в землянке, тепло — всю ночь гудит печурка, сложенная из двух патронных цинок. В ней сизым огнем горит тол из противотанковых мин — дров на сотню километров вокруг не сыщешь. Сушится гора валенок. Валенки должны быть обязательно сухими, иначе будут скрипеть на снегу…

Четыре часа утра. Заскрежетала повешенная на входе обледеневшая плащ-палатка. В землянку один за другим протиснулись четверо разведчиков в белых заснеженных маскхалатах. Автоматы и те замаскированы белой марлей.

Первый — Иван Исаев — закинул за спину шапку вместе с белым капюшоном. Иван — круглолицый, белокурый, с голубыми девичьими глазами. На губах и подбородке легкий пушок. Устало вытер рукавом лоб. Вяло спросил:

— Закурить у кого-нибудь есть?

Поднявшись с лежанок, разведчики сонно потягивались. Кто-то протянул кисет. Исаев оторвал газетный лоскут, подрагивающими пальцами стал скручивать цигарку. Потянулись к кисету остальные трое.

— Лейтенант где? В штаб пошел?

— Нет, — ответил Исаев, мусоля цигарку. — Принесли лейтенанта. На землянке лежит.

Второй разведчик, чубатый Иван Сыпченко, комсорг взвода, так же тихо добавил:

— В голову его. Ничего сказать не успел.

Долго все молчали. Десяток рук потянулось к кисету. Последнему досталась табачная пыль.

Казнодий, носатый черноглазый южанин, резко толкнул ногой открывшуюся дверцу печки, она с жалобным скрипом захлопнулась. Спросил сиплым голосом:

— Опять не подпустил?

— Нет, на этот раз были в траншеях, — неторопливо, между двумя жадными затяжками ответил Исаев. — Напуганные уже. Ставят по два часовых. Одного я снял. А второго не успел. Заорал, скотина.

Как правило, не любят разведчики рассказывать подробности. Краснобаи не в почете здесь. Того, что сказал Исаев, — достаточно. Остальное понятно и так. Понятно, что после вскрика часового гитлеровцы выскакивают из блиндажей, начинается рукопашная. В такой обстановке пятерым «языка» не увести — самим бы уйти.

— Лейтенанта от самых траншей несли? — спросил Казнодий.

— Нет, на нейтралке убило, когда отходили…

Хоронили лейтенанта на своем кладбище — на кладбище разведчиков. Пехота своих не хоронит в такую погоду — просто складывают штабелями в укрытии. У разведчиков — неписаный закон: всех убитых, как бы трудно ни было, выносить с поля. За месяц много уже выросло на взгорке, обдуваемом ветром, холмиков, много стоит сколоченных из нестроганых артиллерийских ящиков пирамидок со звездочками из консервных банок. Прибавилась и еще одна.

Речей не произносили. Неторопливо — как и все, что делают разведчики днем, — обнажили нестриженые головы, выпустили, держа над головой автоматы, по диску, и так же молча гуськом спустились в балку. О лейтенанте больше не говорили — не принято говорить об убитых. Очередную смерть переживают молча, каждый по-своему. Вспоминают о погибших на отдыхе, а здесь нет времени.

После мне рассказывал ординарец командира полка, что в то утро, едва взошло солнце, майору позвонил по телефону начальник штаба дивизии и спросил, вернулись ли разведчики.

— Да, — ответил майор, вздохнул и совсем не по-военному добавил: — Понимаете, опять с пустыми руками. Замучились ребятишки.

Начальник штаба, видимо, издерганный многими бессонными ночами, нервно закричал:

— Все замучились!.. «Язык» нужен срочно! Любой ценой нужен — надеюсь, вы-то понимаете! Срочно — любой ценой!..

Командир полка, конечно, понимал, что «язык» нужен как никогда. Готовится генеральное наступление по ликвидации сталинградской группировки. Но понимал он и разведчиков — не дается «язык». Бывает такая обстановка: невозможно взять — что хочешь делай. Полвзвода уже легло у вражеских траншей…

А через час командира дивизии вызвали в штаб армии — ожидалось прибытие командующего фронтом.

…На следующую ночь мы снова уходили за «языком». Уходили все.

Как обычно, на несколько минут остановились у штабной землянки, по традиции ожидая напутствия командира полка, которого любили, как заботливого отца. На этот раз он вышел в таком же белом маскхалате, как и мы. Все поняли: всем лечь у фашистских траншей, а пленного взять — иначе нельзя.

Философ по профессии и по призванию, майор Мещеряков в ту ночь сказал не много. Его напутствие, произнесенное седьмого января сорок третьего года, сохранилось в моем дневнике до сих пор. Он сказал тогда:

— Дорогие мои сынки! Вы идете на дело, от которого зависят жизни сотен и тысяч людей. Об этом просил передать вам командующий фронтом Рокоссовский, осматривавший сегодня наши позиции. Ради дела, на которое вы сегодня идете, стоит отдать жизнь. Я иду с вами и буду сам руководить огневыми средствами, прикрывающими ваш отход. Прошу вас: будьте осторожны и ради себя и ради дела…

Сдвинулись брови у ребят, — все-таки мало душевных слов говорят человеку на войне!

— Ни пуха вам, ни пера… — В темноте не видно, но каждый почувствовал, что командир полка чуть улыбнулся. Он знал, что разведчики всегда провожают друг друга на задание этими словами, и не забыл их сказать. Все вздохнули, задвигались: значит, будет удача. Стоявший рядом со мной чубатый кубанец Иван Сыпченко, комсорг взвода, шепнул:

— Иди к черту…

И разведчики гуськом двинулись вдоль балки. Сначала впереди пошел командир полка, но Иван Исаев обогнал его, буркнув:

— Тут старое минное поле. — И пошел направляющим.

Он самый опытный разведчик в полку, может в кромешной тьме провести взвод к окопам любой роты полка, знает каждый бугорок, каждую ямку на всей нейтральной полосе перед позициями своих батальонов, знает каждый пулемет у противника, каждый окоп.

Направляющий идет неторопливо, зорко следит за всем. Вот дошли до разбитой пушки. Сейчас Исаев повернет влево. Здесь ускорит шаг — это место простреливается методично одним из вражеских пулеметов. Безмолвно повинуются направляющему все. В середине идут три лейтенанта: грузноватый Симонов, худенький Смочкин — бывший ветеринарный фельдшер, и прогонистый Васюков. Они во взводе недавно, поэтому ничем не выделяются — ни одеждой, ни вооружением. Здесь все равны — верх берет не звание, а опыт.

Узнать никого невозможно — все в белом, все одинаково сутулятся, положив руки на висящий на груди автомат. Где-то тут, размеренно покачиваясь, идет черноглазый южанин Казнодий, верткий хохотун и остряк Еремин, косолапый мордвин Слугин, красивый, с тонкими чертами лица москвич Георгий Звягин, молчаливый и на удивление выносливый якут Кисляков — всего четырнадцать человек — все, что осталось от взвода за две недели. Идут привычным неторопливым шагом, уткнувшись в спину впереди идущего.

Как и всегда, до переднего края не проронили ни слова. Эти минуты — от штаба до выхода на нейтральную полосу — самые торжественные и принадлежат тебе лично. Кто думает о доме, кто мысленно еще раз проверяет на себе снаряжение — финка здесь, запасные диски к автоматам заряжены, пистолет взведен, запалы в гранаты вставлены, — кто в уме дописывает недописанное письмо любимой девушке. Иван Сыпченко наверняка думает о девушках — это его любимая тема — он, кажется, готов любить всех девушек на свете. Каждый идет и думает о своем в эти священные минуты разведчика. В одном я уверен: никто не думает о смерти, не думает о том, кого сегодня утром понесут друзья на плащ-палатке. Хотя, наверное, кого-то понесут, наверное, утром на кладбище разведчиков прибавится одна или несколько пирамидок с жестяными звездочками. Об этом не думают, с такими мыслями в разведку не идут. Они противопоказаны. Иногда бывает, захандрит парень — ему в таких случаях говорят: сегодня на задание не ходи…