Альберт Зарипов - Первомайка Страница 13

Но находились и такие, кто желал уточнить свою боевую задачу:

— Вот мы постоянно сопровождаем боевиков, это понятно. А что же делать, если террорист зашел в уборную: сопровождать его лично внутри или сопровождать его глазами, то есть подсматривать, что ли? А может, закрыть глаза и подождать, пока он не совершит свои черные террористические дела в захваченном им мирном дагестанском туалете?

Но эту часть боевой задачи никто нам уточнить не помог, и нам оставалось лишь наблюдать в полевые бинокли и оптические прицелы за черными фигурками боевиков и заложников на окраине Первомайского. Заложники с белыми повязками на головах ударными темпами рыли для радуевцев окопы, а мы со своих позиций пытались определить огневые точки в обороне противника. Но из-за большого расстояния сделать это нам не удавалось.

Самую большую опасность для нас представлял милицейский бронетранспортер, подаренный боевикам. Его позиция находилась как раз напротив наших групп. БТР был вооружен крупнокалиберным 14,5-миллиметровым пулеметом КПВТ и спаренным с ним 7,62-миллиметровым пулеметом ПКТ. Достать его мы могли, только добравшись скрытно за сто метров и пустив в дело либо гранатометы, либо огнеметы. А КПВТ имел возможность дать нам прикурить и с тысячи метров, и с двух тысяч, не говоря уже про наши пятьсот, которые нас разделяли.

Прошло несколько дней томительного ожидания. Ежедневно прилетал вертолет и доставлял нам продовольствие, боеприпасы. Иногда начальник разведки улетал на нем в штаб группировки, но обязательно вскоре возвращался обратно к нам. «Хоть здесь и поближе к боевикам, но спокойнее, понятнее и привычнее», — как-то сказал он нам.

Тем временем к селу подтягивались дополнительные силы, состоящие из подразделений ОМОН, СОБР, «Витязь», «Альфа», «Вега». Было даже подразделение из Службы безопасности самого Президента. Все эти команды охватили Первомайское с востока и юга, находясь на расстоянии, явно превышающем дальность прямого выстрела.

С севера и запада село было блокировано подразделениями Министерства обороны: в центре — наши две группы, справа от нас на взорванном мосту десантники, которым была придана одна БМП. Слева в одном-двух километрах от нас еще в первую ночь позиции заняло подразделение 136-й Буйнакской горнострелковой бригады, усиленное несколькими БМП.

Но продовольствием обеспечивали наших соседей плохо; несколько раз, несмотря на то, что нам самим сухпайка едва хватало на всех, мы делились с ними хлебом, сухпайком и свежим мясом.

Неподалеку от дома лесника бродило небольшое стадо коров, которых наши солдаты начали потихоньку истреблять. Конечно, было жалко этих животных, но зато у нас теперь было мясо для добавки к обычному рациону как наших бойцов, так и десантников и горнопехотинцев. Наши соседи справа и слева сначала отказывались от мяса, но после нашего предупреждения, что сухпайком мы делимся с ними в последний раз, голод взял свое, и на одичавших коров стали охотиться не только наши солдаты…

В субботу 13 января из прилетевшего вертолета вдруг начали выпрыгивать знакомые нам офицеры и солдаты из 8-го батальона, расквартированного в Ростове. Это прибыло наше подкрепление — две группы антитеррора, которых в бригаде специально готовили для борьбы с террористами. Всего их было человек двадцать пять — тридцать.

— Коленкин, а ты чего здесь? Мы же тебя специально отправили в Ростов, от войны подальше, — окликнул я своего бывшего солдата.

— Да я знаю, мне сказали, что один разок можно слетать, — виновато глядя в сторону, ответил юркий солдатик.

— Кто тебе такое сказал?

— Да наш комбат, — оправдывался солдат.

Я с досады только сплюнул. «Может, забрать его в свою группу? Не отдадут же, гады», — подумал я.

Этот боец служил недавно в моей роте и даже в моей группе. Когда уволились все дембеля и пришло молодое пополнение, то Коленкин оставался единственным в моей группе опытным и, что самое главное, самым толковым бойцом. Остальные же разведчики были лишь прослужившим полгода молодняком, до Чечни они служили в учебном батальоне нашей бригады. И я возлагал большие надежды на то, что Коленкин поможет молодым бойцам побыстрее втянуться в наши боевые будни. Но через несколько дней после прибытия молодежи в нашу роту ко мне подошел командир роты и протянул какое-то письмо.

— На, почитай. Мать Коленкина пишет, — сказал он мне.

В письме мать солдата обращалась к нам — его командирам — с единственной просьбой: отправить ее сына в другое подразделение, на мирную землю. Она писала, что никого из родственников у нее, кроме сына, нет, родила его одна. Растила без отца и поднимала на ноги тоже без чьей-либо помощи. Живет она в каком-то ставропольском селе и очень боится, что с сыном может что-либо случиться…

Какой-то пронзительной и щемящей тоской особенно сильно резанула фраза о том, что она уже несколько дней не находит себе места из-за тяжелого и страшного предчувствия надвигающейся беды…

Письмо я не стал читать до конца — и так уж все было ясно. Кое-где буквы расползались маленькими подчищенными пятнами. Видно, переписывать уже не было сил.

— Ну, что будем делать? Солдат твой — тебе и решать, — сказал ротный, глядя на молодых солдат, толпившихся у входа в ружпарк.

— Отправлять, конечно, жалко. Он ведь один такой надежный на всю молодежь, но и у матери он тоже один, — ответил я.

— Вот и хорошо. Пиши рапорт на его отправку и сообщи Коленкину, а я пойду готовить на него документы, — повеселевшим голосом распорядился ротный. — А то ему доучиться не дали, забрали из ПТУ, да еще с туберкулезом кожи. Ведь железно мог закосить от службы…

Минут через десять я вызвал солдата в канцелярию и приказал ему сдавать оружие и имущество. Ничего не подозревавший боец сначала растерялся и даже обиделся: молодые идут на задание, а его оставляют. Но когда я ему объяснил ситуацию и сказал, что решение окончательное, боец слегка замешкался, не подавая никаких признаков радости, но глаза его чуть повлажнели. Через день он улетел дослуживать оставшиеся ему полгода в нашу бригаду, в Ростов.

И вот не прошло и месяца, как я его встретил в составе другой группы, с другим командиром при выполнении реального боевого задания. Но оставалось только надеяться на лучшее.

Ростовские группы заняли в качестве своих основных позиций левую оконечность вала, чуть дальше группы Златозубова. Два дозора из этих групп усилили наш правый фланг и тыл. Вооружением они ничем не уступали нашим группам из Ханкалы.

Но все-таки несколько цинков с боеприпасами и одноразовых гранатометов мы им выделили.

Вечером среди отдыхающих фигур солдат под навесом я заметил чье-то массивное тело.

— Кто это? — недовольно спросил я. Тут своим солдатам места не хватает, нам еще только чужих халявщиков недоставало. А тело занимало место, которого хватило бы для двоих разведчиков.

— Это Грибок. Комбат 8-го батальона, — ответил мне кто-то.

Я опять недовольно поморщился. Во мне очень сильны традиции восточного гостеприимства, но я уже имел опыт, когда это качество мне вышло боком. Полтора года назад меня судили судом чести офицеров части. Среди обвинений были как заслуженные, так и в большинстве высосанные из пальца, если не сказать хуже.

Некоторые добросовестные офицеры с пеной у рта доказывали, какой я плохой командир и товарищ, с которым не то что в разведку — на одно поле по большой нужде не пойдут. Были и те, кто не побоялся начальства и высказался в мою защиту.

Но меня более всего поразил один капитан, смело вставший и заявивший, что «этот лейтенант» обращался к нему, к капитану, только что прибывшему в нашу часть, фамильярно на «ты».

Невольно мне вспомнился тот холодный зимний вечер. Я был ответственным по батальону, когда посыльный привел в нашу казарму поздно вечером какого-то человека в гражданской одежде и передал мне просьбу дежурного по бригаде разместить его до утра. Мы разговорились и оказалось, что он приехал из Чирчика, где когда-то и я служил солдатом, окончили мы одно и то же военное училище, служить он будет в штабе нашей части и так далее. Как и положено на Востоке, я предложил ему поужинать, затем приказал солдатукаптерщику приготовить для капитана свежую постель в его каптерке. И когда я услыхал такое обвинение, то был только поражен. Я не стал тогда оправдываться, не люблю я этого, и лишь подумал: «Да, век живи — век учись. Надо было тебе, такому деликатному, предоставить ночлег в расположении роты, где постели кишмя кишат вошками и блошками, простынки двухнедельной свежести, а воздух полон озона от солдатских портянок».

После этого поучительного для меня случая мое гостеприимство стало распространяться только на хороших людей. А этот майор Грибок почему-то не вызывал никаких симпатий. Может быть, потому, что на этом суде он был в числе моих хулителей.